— Священник, который собирается остановить их прежде, чем они остановят его. Я ведь вам уже говорил. Они убивают людей. Ваше оружие на Хорстмана впечатления не произвело. Может, и о моем подумает то же самое.

И он тихо засмеялся, завернул пистолет в тряпку и клеенку, а потом убрал сверток в чемоданчик и сунул его под кровать.

— Пошли прогуляемся, — сказал он. — Нам надо поговорить. Кстати, не люблю огорчать людей, но выглядите вы как после автокатастрофы. Может, расскажете, в чем дело, мальчик мой? Во всем люблю ясность. Повеселите меня.

* * *

Он неплохо знал путаную географию этого окраинного района. Я едва не испустил вздох облегчения, когда мы прошли по мосту и оказались в более людном месте. По пути он рассказывал мне о достопримечательностях, которые давным-давно перестали существовать.

— А вот это площадь Святой Аполлонии. Вон там, на том конце площади, некогда стояла церковь Святой Аполлонии. Теперь ее, разумеется, нет. Некогда там находили приют кающиеся женщины. В августе 1520-го к ним пришла дочь пекаря, девушка по имени Маргерита. Маргерита... теперь ее знает весь мир. Она была любовницей Рафаэля, с нее, дочери простого пекаря, он писал свое знаменитое плотно «Форнарина». Она же служила моделью при написании Сикстинской Мадонны. И «Женщины под вуалью». Дерзкие маленькие груди, соски, напоминающие бутоны розы. Через четыре месяца после смерти Рафаэля она стала монахиней... Она присутствует даже на последней его работе, «Преображение», что находится в галерее Ватикана. А писал он ее здесь, на этой площади. — Он продолжал шагать дальше, указывая то на одну достопримечательность, то на другую, и вот мы вышли на Виа делла Лунгаретта. Данн оказался прекрасным психологом, успокаивал и утешал меня неумолчной и занимательной своей болтовней.

Мы зашли в кафе выпить по стакану холодного белого вина. В центре площади плескал струями фонтан, играли ребятишки, и, выпив вина, я немного ожил.

— Смотрю, вы любите рассказывать разные истории, — заметил я. — Расскажите мне об этой вашей пушке.

— О, это нечто вроде талисмана. Сувенир, оставшийся после службы в армии. После войны я учился в Риме, ну и оставил пистолет одному своему другу. И буквально вчера заскочил к нему. Сидели, вспоминали старые добрые времена. Ну а потом я вдруг решил взглянуть на свой старый мушкетон. И обнаружил, что друг неплохо заботился о моем сувенире. — Он пожал плечами. — Да не придавайте этому значения, Бен. — Он жестом попросил официанта принести нам еще вина. Легкий ветерок обдувал площадь. Девочки заливались серебристым смехом, туристы бросали в фонтан монетки. — А теперь ваш черед. Расскажите, почему, придя ко мне, вы выглядели так, словно вас грузовик переехал. В чем проблема?

Говорить с Арти Данном всегда было приятно. Возможно, потому, что ничего его, похоже, не удивляло. И еще он застиг меня как раз в тот момент, когда мне хотелось выговориться. И вот я рассказал ему об Элизабет и себе, всю историю, начав с того снежного вечера в Парке Грэмерси, когда Вэл еще была жива. Рассказал и о том, как Элизабет внезапно появилась в Принстоне, как помогала мне пережить смерть сестры, как затем стала помогать в расследовании, где так пригодился ее живой острый ум. Как именно она пришла к выводу, что тут не обошлось без ассасинов, обозначив тем самым нашего врага, который до сих пор представал лишь в смутном образе пожилого седовласого священника с кинжалом. У нее все это сложилось в связный рисунок, как на гобелене. Она сумела выйти на Бейдел-Фаулера, ей удалось протянуть связующую нить между прошлым и нашими днями. Когда все, казалось, зашло в тупик, она продолжала двигаться вперед... и оказалась права. А потом я сказал ему, что влюбился в нее, и о том, что произошло в Садах Боргезе.

Он слушал внимательно и молча, потягивая вино. Ветер усилился, в воздухе запахло дождем. Ребятишки продолжали резвиться в брызгах воды от фонтана.

— Не горюйте, — сказал он. — Она женщина. Лорд Байрон сказал о женщинах одну очень мудрую вещь: «Чувства женщины подобны приливу и отливу, и когда приходит большая волна... только Господу известно, чем это может кончиться». Боюсь, тут нечего добавить.

— Но в данных обстоятельствах она монахиня, а я законченный идиот.

— Чепуха. Наша сестра Элизабет современная женщина. Просто она выбрала себе путь, который накладывает на человека определенные обязательства. А все остальное просто выбросите из головы. Церковь теперь другая, совсем не такая, как в нашем детстве. Даже когда вы были иезуитом, она была не такой. Она изменилась. Почти до полной неузнаваемости.

— Призвание есть призвание, — упрямо возразил я.

— Вот что, дорогой мой, — заявил отец Данн. — Речь у нас идет об очень умной, высокоинтеллектуальной женщине. Не о какой-то там неграмотной крестьянке, не о наивной дурочке, которой вдруг привиделся Христос, сидящий на дереве, и она вбила себе в голову, что должна стать Христовой невестой. Элизабет полна сомнений, и речь тут не о ее религиозности, она сомневается в правильности своего образа жизни, в своей способности принимать верные решения. — Он окинул меня взглядом, на губах играла терпеливая улыбка. — Она очень современная женщина, а потому пребывает сейчас в смятении и растерянности. И еще она обладает повышенной чувствительностью. Будь она деловой женщиной, ученым или домохозяйкой, все было бы проще. Но она монахиня, а это немного другой коленкор. Различия не так велики, но они есть. В наши дни Орден старается привлечь именно таких женщин. Они хотят уединения. А Ордену нужны активистки, элита, таланты. Зачем я говорю вам все это, Дрискил... вы же умный малый, могли бы и сами догадаться.

Он начал раскуривать сигару, я же пытался примерить все им сказанное к Элизабет.

— Женщины, которых привлекает в свои ряды Орден... Так вот, Орден не может удержать их всех. Да и не считает нужным. Теперь игра идет по новым правилам. И сестра Элизабет испытает на себе все вызовы нового времени. Она размышляет о любви, мужчинах, мечтает о детях, думает о своем истинном предназначении, своих страхах, своей слабости и уязвимости. Ее страшит не только то, что она может пасть в глазах Церкви, но и в своих собственных. Господи, Бен, вы же сами проходили через все это! Вспомните. И еще признайте, друг мой, быть настоящей женщиной в наши дни ох как непросто. Вы же неглупый человек, должны это понимать. — Он раскурил сигару и смотрел на меня, как смотрит профессор на ученика в ожидании ответа.

— Позвольте узнать, с чего это вы вдруг решили, что являетесь таким экспертом по части женской души? Все равно что монахиня будет рассказывать людям о контроле над рождаемостью, абортах и браке. Возможно, вы, черт возьми, вообще не имеете никакого понятия о том, что говорите.

— Хотите, расскажу вам одну историю? Историю о священниках и женщинах. Надо прочистить от паутины вашу несчастную забитую голову, друг мой. — Он выпустил безупречное ровное кольцо сигарного дыма, потом проткнул его в центре сигарой. — Выпейте-ка еще вина.

...Он поведал мне мучительно горькую историю о романе, который случился у него с замужней француженкой в Париже после войны. Он любил ее, она — его, мало того, у нее была дочь, к которой он успел привязаться. Все закончилось весьма плачевно. Мать и дочь трагически погибли, отец Данн страшно переживал. Он тихо говорил о том, что произошло с ним давным-давно, в центре площади шумел фонтан, нам подали еще вина, сигара погасла.