Мы забросили удочки со свежей наживкой. Я сидел, пребывая в глубокой задумчивости, из которой меня вывел Джордан. Ему на крючок попалась крупная рыба, с которой пришлось повозиться минут десять. И вот наконец он втащил в лодку двадцатифунтового морского окуня. Джордан аккуратно его разрезал, но так, чтобы мы не видели. Подождал, пока окончательно не стемнеет, и только тогда раздал блестящие куски окуня троим сопротивляющимся едокам. Мякоть рыбы была прозрачной и светилась, как слоновая кость, даже при свете звезд.

Если Джордан ел, наслаждаясь каждой каплей влаги, то, прежде чем мы смогли проглотить хоть кусок, Кэйперса с Майком дважды стошнило, а меня — всего только раз. Неприятие было скорее психологического свойства, что, однако, не делало его менее сильным. И все же до конца ночи каждый из нас съел более фунта сырой рыбы. Джордан был терпелив и не терял самообладания. Даже исторгнутые нами первые куски рыбы он использовал в качестве наживки.

В ту ночь мы поймали еще четырнадцать рыб, и уныние на борту сменилось решительностью. На следующий день мы спокойно спали под жарким солнцем, будучи уверенными в том, что положились на капитана, туго знающего свое дело.

Еще через день в двух тысячах футов от нас прошло грузовое судно, но все так крепко спали, что никто ничего не слышал, пока Джордан не разбудил нас, когда кильватерная волна ударила в борт лодки. Мы орали до хрипоты, беспомощно наблюдая за тем, как судно скрывается за горизонтом. И все же наша лодка, подгоняемая ветром и течением, дрейфовала к югу. Мы только и говорили, что о спасении, о том, что скажем родителям, обсуждали все плюсы и минусы возвращения домой, открывали друг другу самые сокровенные тайны. Волны бесконечно плескались о борт нашей лодки, и мы перестали вести счет времени. Лишь глядя на измученные лица друг друга, мы могли судить о той дани, которую взимало с нас это путешествие: кожа все больше и больше чернела от загара, а щеки все сильнее и сильнее западали, тогда как глаза шарили по воде в поисках спасения, но океан оставался равнодушным и царственно безразличным.

По сто раз на дню мы уже были готовы сдаться, но потом где-то в глубине души находили скрытые запасы мужества, о которых даже и не подозревали. Мы шутили, впадали в отчаяние, заканчивали каждый день так же, как и начинали, но продолжали следовать заведенному порядку. Однажды, после того как Кэйперс бережно вымыл Майка, а Джордан в качестве зарядки заставил его несколько раз неуклюже проплыть вокруг лодки, я уже начал затаскивать Майка в лодку, как вдруг тот дико закричал. Я подумал было, что случайно сделал ему больно, но оказалось, что крик вызвало какое-то движение в океане, весь день остававшемся абсолютно спокойным. И тогда я увидел это, и Джордан, еще не вылезший из воды, тоже увидел. Кэйперс бултыхался в море спиной к плавнику, быстро приближавшемуся к нему с расстояния пятидесяти ярдов. Плавник этот все выше и выше поднимался над водой, выше, чем голова Джордана или Кэйперса.

— Кит, — сказал Майк, и как бы мне хотелось, чтобы он оказался прав.

Джордан поплыл к Кэйперсу, а тот оглянулся, чтобы увидеть, на что это показывает Майк.

Неподвижная вода была достаточно прозрачной, чтобы Майк мог разглядеть похожую на молот голову. До сих пор не могу забыть этот ужасный левый глаз огромной рыбины, устремившейся к лодке. Майк увидел страшные челюсти, когда Кэйперс и Джордан, истошно крича, рванули назад.

— Гребаная акула, — констатировал Майк и, не обращая внимания на сломанную руку, наклонился, чтобы помочь Кэйперсу забраться в лодку.

Но тут Джордан неожиданно остановился. Казалось, он был не в силах двинуться или принять решение. Он стал медленно отплывать от лодки, хотя наша троица отчаянно призывала его вернуться.

Майк первым снова заметил плавник, который с устрашающей скоростью двигался навстречу Джордану. Акула разрезала воду, словно молния — ночное небо. Майк посмотрел вниз и увидел жуткие глаза хищницы, скользнувшей совсем рядом с обнаженным телом Джордана.

Наконец Джордан все же подплыл к лодке, и мне удалось схватить его за запястье. Кэйперс взял его за другую руку, и мы вдвоем затащили его на борт, тем самым сумев помочь Джордану избежать мучительной смерти в зубах акулы и избавив себя от необходимости слушать его страшные крики. Плавник исчез, потом снова появился, а мы с ужасом смотрели на разъяренную хищницу. И хотя мы сидели скорчившись на дне лодки, мы прекрасно видели молотообразную голову и огромный правый глаз. В ту ночь все плакали, даже Джордан, и нам, его друзьям, почему-то стало легче оттого, что и он показал свой страх.

Всю ночь мы лежали, боясь пошевелиться. Охваченные ужасом, прислушивались к маневрам акулы-молота, которая в бессильной ярости билась о борт лодки. В мерцающем свете почти полной луны плавник, выступающий над гладкой поверхностью воды, казался медным. Акула исчезала на час-другой и снова приходила, как незваный гость, проверяя, не вздумали ли мы по легкомыслию опять окунуться.

— Теперь моя задница в жизни не коснется воды, разве что это будет бассейн с хлорированной водой или ванна, а возле нее мама с пижамой, — заявил Майк.

— А ты о чем думал, когда плыл к этому плавнику? — спросил я у Джордана.

Джордан, невольно содрогнувшись, ответил:

— Я прямо-таки оцепенел от страха. Меня парализовало, словно больного полиомиелитом. Думаю, мое тело подготавливало меня к смерти. Не знаю, почувствовал бы я хоть что-нибудь, если бы акула откусила мне ногу.

— Обязательно почувствовал бы, — кивнул Кэйперс. — Господи, как подумаю об этих зубах… Джордан, закрою глаза и сразу вижу, как эти челюсти хватают тебя.

— Да уж, протезы что надо, — согласился я.

— Мальчики, посмотрите на своего дружка, Майка Хесса, — сказал Майк. — Хорошенько поглядите, потому что больше уже никогда не увидите его с собой на рыбалке. Никогда не увидите, как он ест рыбу, никогда не увидите его в своей лодке.

Мы дружно рассмеялись, но тут акула снова вернулась и с силой ударила хвостом по борту лодки, словно обращалась с угрожающим посланием к ее команде. Мы затаили дыхание и стали ждать очередного захода хищницы. В нашем воображении под поверхностью залитой лунным светом воды притаились сотни акул-молотов. Акула была всеведущей, вездесущей, ненасытной. Она охотилась на нас, и только на нас, со всем коварством, присущим этим мерзким тварям. Она учуяла запах нашей крови еще тогда, когда плыла сквозь свадебные вуали португальских военных кораблей и чернильные облака осьминогов.

Три дня акула-молот, как ищейка, шла по нашему следу, иногда исчезая на полдня, но неизменно появляясь всякий раз, как мы уже начинали считать, что ей надоела эта охота. И только когда на океане разразился шторм, она наконец исчезла. Мы шумно приветствовали темные свирепые тучи. К тому моменту, как мы наложили вето на все разговоры о воде, наша жажда уже стала просто нестерпимой. Языки почернели и распухли, словно нас высушили и засолили, а потому мы, как одержимые, следили за каждой тучей, проплывавшей над головой, и молились о грозе.

Акула исчезла навсегда, устремившись на север, когда на востоке сверкнула первая молния. В другое время мы непременно испугались бы грозы в открытом море, но сейчас наша четверка бурно приветствовала обещавшие дождь облака. Мы развернули лежавший под скамьей брезент и сняли крышку с трагически пустого кулера. Мы не отрывали напряженных взглядов от облаков — предвестников медленно надвигавшегося шторма. С замиранием сердца мы следили за тем, как облака завихряются и, словно формируемые чьей-то невидимой мощной рукой, преобразовываются в кучево-дождевые. Мы все ждали и пересохшими губами шептали молитвы, прося пролить на нас живительную влагу.