Пушкин опубликовал историю своего путешествия в Арзрум — первое прозаическое описание Кавказа и Закавказья, по которому красной нитью проходила тема Грибоедова. Он сказал о нем так же мало, как Бегичев, в отличие от него очень неточно, — просто ни слова правды — и в то же время создал непревзойденный художественный образ великого писателя, брошенного властями один на один с вероломными персиянами.

Общество хором осудило низость Мальцева. Может быть, немногие на его месте поступили бы иначе, но никто в этом не признавался. Молодой Киселев, которого Нессельроде «сберег» для Парижа и Рима, возмущался: «Я бы не прятался так подло, как Мальцев, я бы дал себя изрубить, как Грибоедов, во-первых, потому что я его любил и еще потому, что это значило умереть на посту, как часовой». Александра Россет оборвала всякие отношения с Мальцевым, и император ее за это не осудил. Впоследствии он выдал ее замуж за Н. Н. Смирнова и под именем Смирновой-Россет она вошла в русскую литературу как адресат писем и посланий писателей двадцатых — сороковых годов, от Жуковского и Пушкина до Лермонтова и Гоголя.

Жандр никак не отозвался на гибель друга. Но он расстался с творческой ленью, в которой его так часто упрекал Грибоедов, начал писать самостоятельные вещи, стихи и даже роман в стихах. Варвара Семеновна Миклашевич сочла своим долгом закончить оставленный было роман «Село Михайловское», первые главы которого одобрил Александр Сергеевич. История мрачного преступления крепостника-помещика была запрещена цензурой, но роман стал известен в списках, и в одном из его героев, Рузине, современники находили черты Грибоедова. После смерти Миклашевич Жандр, будучи почти шестидесяти лет, женился на ее молодой воспитаннице и обзавелся кучей детей, которых отчаянно баловал. Он стал сенатором и пользовался всеобщим почтением; был бодр и подтянут, на службу и домой ходил пешком, но карета ехала рядом — так было приличнее. «Черновую тетрадь» Грибоедова, полученную от умершего Бегичева, он передал Дмитрию Александровичу Смирнову, сыну Вари Лачиновой, который с юных лет и до конца жизни, превозмогая тяжелейшую болезнь, постоянно борясь со смертью, собирал любые свидетельства о жизни великого дяди, разыскивал его еще живых знакомых. Смирнов опубликовал тетрадь — и вовремя: она сгорела при пожаре его имения Сущево, где Грибоедов когда-то поправлялся после лихорадки в 1813 году. Жандр, Бегичев, Сосницкий очень много рассказывали Смирнову о Грибоедове; рассказы эти тот записал — не всегда достоверные, они донесли до нас голоса друзей Грибоедова, порой и его собственный живой голос.

Еще один человек попытался передать слова и мысли Грибоедова — Фаддей Булгарин. Уже в 1830 году он в своем «Сыне Отечества» разразился слезливо-элегическими «Воспоминаниями о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове». Как он старался изобразить себя лучшим другом великого писателя, как рыдал и бил себя в грудь! «Грибоедова любили многие, но, кроме родных, ближе всех к нему были: С. Н. Бегичев, Андрей Андреевич Жандр и я. Познав Грибоедова, я прилепился к нему душою, был совершенно счастлив его дружбою, жил новою жизнью в другом, лучшем мире и осиротел навеки!..» В этих записках нашла свое незаконное место и история юнкера Генисьена, и были изложены речи Грибоедова. Уж на что Загоскин мог считаться едва ли тремя баллами выше Булгарина, а и то не сдержал возмущения: «Он, потеряв Грибоедова, осиротел навеки! Фаддей Булгарин осиротел навеки!! Ах он собачий сын! Фаддей Булгарин был другом Грибоедова, — жил с ним новой жизнью!! — как не вспомнить русскую пословицу, в которой говорится о банном листе».

Всеобщее негодование не остановило Булгарина, он и дальше продолжал в том же духе, навязываясь в друзья Пушкину, Крылову, когда они уже не могли отвергнуть его притязания.

отозвался на эти происки Вяземский.

от имени молодого поколения воскликнул Н. Ф. Павлов.

Булгарин окончательно потерял лицо, связавшись с III Отделением, и оказался на задворках литературы. Он полагал себя известнейшим автором, поскольку его романы выходили огромными тиражами. Но читали их те, кто не составит писателю чести и славы. Литературные пристрастия кухарок и лабазников исчезают без следа; любовь к «Евгению Онегину» и «Горю от ума» — наследственна.

И все же Булгарин по-своему выразил сожаление о смерти того, кого — может быть, искренне — считал своим другом. Среди тех, кто близко знал Грибоедова, только двое — Ермолов и Катенин — восприняли его кончину с долей злорадства. Ермолов так и не простил ему близость к Паскевичу и дал понять в беседе с Пушкиным, что Грибоедова не жалко, плохой, мол, поэт, от его стихов скулы болят. Этот отзыв тем более разителен, что Алексей Петрович глубоко почитал литературу и впоследствии возмущался убийством Лермонтова: «Таких людей надо беречь!» — хотя его творчество было мало понятно старшему поколению.

Катенин тоже завидовал, но его зависть не умерла вместе с Грибоедовым, подобно чувству Муравьева, ибо «Горе от ума» осталось бессмертным. Он с обидой глядел из своей костромской деревни на взлет карьеры Грибоедова; узнав же о его гибели, намекнул, не покарало ли его Провидение за забвение старых друзей (хотя оба раза сам прервал с ним переписку): «Смерть Грибоедова может маловерного поколебать: нет ли, мол, Провидения? только…»

Весть о тегеранской резне достигла, разумеется, и высочайших ушей. Это была первая насильственная смерть русского писателя в царствование Николая I (если не считать казни Рылеева — но то особый случай). Когда вслед за Александром Грибоедовым погиб Александр Пушкин, погиб оттого, что император силой удерживал его при дворе, даже несуеверный Александр Бестужев, взявший после восстания псевдоним Марлинский, решил, что скоро настанет его черед. Когда Александр Бестужев таинственно погиб на Кавказе; когда в солдатском лазарете умер от малярии Александр Одоевский; когда тюрьма и кандалы умертвили Александра Полежаева, — многие подумали, что имя «Александр» вредно для русских поэтов. И только гибель Михаила Лермонтова, наиболее угодная царю, которую он сознательно ускорял, посылая его на верную смерть в обреченный на уничтожение полк, только эта гибель доказала, что не имя, а участь поэта вредна для русского человека. Кюхельбекер в одном из последних своих, предсмертных, стихотворений вспомнил всех тех, кого он любил и пережил, написав, как всегда, негладко, неудачно, но очень умно:

Участь русских поэтов

Николай I не любил писателей, если они не выражали постоянно верноподданнических чувств. Его прямо и косвенно обвиняли в смерти Пушкина, Лермонтова, Бестужева… Но смерти Грибоедова он не хотел!