— Вот что, Устин... Пьяный уже я, пойду отдыхать. На прощание вот что скажу. Может, и мы сгорим, я не знаю. Но, по мне, лучше уж сгореть, чем так вот, как сейчас... Пусть я сгорю, но пусть вместе со мной и все остальное пеплом возьмется, все. Все!!

Устин качнул головой. Нельзя было понять, соглашается он с Демидом или нет.

— А может, еще не сгорим, — продолжал Демид, раздувая побледневшие ноздри, — Может, еще... Вот тогда уж погуляем на старости лет! В последней войне немцы сожгли, расстреляли, задушили почти пятьдесят миллионов человек.

— И это ты подсчитал?

— Без меня подсчитано. Если им удастся начать новую войну, если они возьмут верх в этой войне, они сожгут и отравят в душегубках миллиарда полтора, а то и два. И я, если Господь сподобит, буду помогать им, сколько хватит сил. Вот на что я надеюсь... Вот чем я живу.

Демид говорил, а глаза его, и без того огромные, делались все больше и больше. Они наливались кровью.

— Ну отдыхай и ты. — Меньшиков поднялся. — Спи спокойно. Утром провожу тебя.

Демид широко раскрыл рот, с хрустом зевнул, аж на глазах выступили слезы. «Гляди-ка, слезы, а не кровь!» — удивился даже Устин.

А Меньшиков, помахав рукой, быстро, торопливо пошел к двери, оставив на столе папку.

Демид ушел, а Морозов долго и безмолвно сидел на кровати, забыв про зажатую в кулаке рюмку.

Пистимея выпила две чашки густого, черного чая, отодвинула от себя нетронутое варенье и пирожки с сушеной малиной. Две девушки, что накрывали вчера вечером стол для Демида с Устином, поспешно начали мыть посуду.

— Что так, сестрица? — участливо спросила пожилая женщина, собиравшая вчера осколки разбитой Устином рюмки, мать этих девушек. — Покушала бы перед дорожкой.

— Не хочется что-то... Где Семен-то? Позови-ка.

— Ну, ин ладно, я малинки сушеной сейчас пошлю Марфушке на заезжий двор, она в сани вам уложит. Хорошая у нас нынче малина была, насыпь насыпью, — И повернулась к дочерям: — Ну-ка, кликните там батьку! Не слышите, что ли, кто зовет... Потом полы начинайте по всем комнатам мыть да к студии[4]готовьтесь.

Через несколько минут вошел низкорослый, давно не бритый, с тупым подбородком человек, в котором Устин вчера по голосу узнал нищего, приходившего к ним в Зеленый Дол. Звали его Семеном Прокудиным.

— Ну? — приподняла голову Пистимея.

— С полчаса назад подходил к дверям — почивают Дорофей Трофимыч. Пойду еще взгляну.

Семен ушел. Пистимея помолчала и спросила:

— На студии-то Дорофей Трофимыч, что ли, проповедь говорить будет?

— Ага, сами самолично... К вечеру велели собрать братьев и сестер во Христе.

— А не опасно?

— Так ведь Христос с нами. Какой-то новый документ изучать будем. Очень уж важный, говорят Дорофей Трофимович, сами разъяснять станут...

— У Селиванова Митрофана все собираетесь?

— Ага, у него.

— Менять бы места занятий-то. Не дай Бог, приметят...

— Да, это верно. Хотя и то сказать — у Митрофановых дом в тихом, удобном месте стоит...

Опять вошел Прокудин, кивнул Пистимее головой:

— Идемте. Звали.

Демид сидел за пустым столом. Едва Пистимея вошла, он поднялся, шагнул навстречу, раскинул руки, обнял ее за плечи:

— Здравствуй, здравствуй, Пистимея... Сколько лет, сколько зим! Вот уж рад я встрече... Всемогущ и благосердечен бог наш Иегова, способствовавший встрече!

— Здравствуй... Демид, — несколько растерянно произнесла Пистимея.

Демид нахмурился, сказал:

— Дорофей я, Кругляшкин. Давай уж старые имена не вспоминать. Ты не обижайся. — Он взял ее за правую руку. — Семен Прокудин надежный пионер, проверенный слуга святой охраны. Он подслушивать не будет. Да ведь... и стены уши имеют. А моего имени никто не должен тут знать...

Пистимея хотела отнять руку, но Демид удержал ее, разглядывая обрубленные пальцы...

— А не пойму все-таки, Пистимея, зачем тогда ты... Ведь без руки была бы сейчас.

Пистимея чуть скривила сухие губы:

— Зачем бы я стала руку себе рубить... Я ведь знала, что он... Устин мой перехватит топор или оттолкнет меня от чурки. Шутка ли — с безрукой женой потом жить! По глазам все читала у него. Он и толкнул. Да... вывернулся как-то уж топор у меня, когда он толкнул. Это уж случай. А кто случай предусмотрит...

— Да... Ну, проходи.

Пистимея нерешительно прошла к столу, села на краешек стула. Демид сел напротив. Некоторое время молчали. Демид поглядывал на Пистимею выпуклыми глазами, а она то клала на стол, то убирала свои руки.

— Давай-ка я вот что сперва скажу, Пистимея, чтоб... не стесняться нам, — усмехнулся Демид. — Было время — ты командовала, я каждого твоего слова слушался, каждую твою волю исполнял, ни о чем не спрашивая. Да и как было не слушать — подохли бы все в те поры. Премного благодарен тебе за все. А теперь уж...

— Да понимаю я, не без ума ведь, — сдержанно проговорила Пистимея. — Что же, времени-то немало прошло. Многое переменилось.

— Да, время... Но... — Демид еще раз, но теперь снисходительно, усмехнулся, мотнул куда-то в сторону головой. — А в общем, и сейчас, как видишь, слушаюсь я тебя. Говорил вчера с Устином. Верно, совсем начал сдавать мужик. Это ты хорошо придумала, ко мне его... Да ты вообще горазда на придумки. С баптистами этими, например...

— Нужда научит хитрости, — промолвила Пистимея, — Захарка Большаков во все глаза ведь глядит. Чуть что почует, так...

— У нас, в краевом комитете[5]... словом, все высшие слуги Общества свидетелей великого и всемогущего Иеговы высоко оценили твою выдумку. Сам Николай Демьяныч[6]дал потом распоряжение: слугам отделов, групп и килок, где возможно или необходимо, действовать, как ты...