образом в прямой связи с бытием поэта, да и предметом внимания чаще всего являлись отдельные произведения, а не тютчевское творчество вообще. И в конце книги будет естественным сказать хотя бы кратко о поэтическом мире Тютчева как о целостности.

Уже говорилось, что поэтический мир – это не те или иные «мысли» и «чувства», но художественное инобытие реального, объективного мира, каким он явился, раскрылся перед создателем стихотворений. И далее, поэтический мир существует не где-то «под» словом и ритмом стихотворений, но прямо и непосредственно в слове и ритме.

Это не так легко увидеть и понять, ибо мы привыкли рационалистически разделять «содержание» и «форму» (такой принцип понимания стал складываться и внедряться в сознание людей еще в XVII–XVIII веках, и его очень трудно преодолеть). Но всё же попытаемся разглядеть суть тютчевского поэтического мира в самой «форме» его стихотворений, а не «под» или «за» ней.

Своего рода основа тютчевского сознания – о чём только что было сказано – способность при самой полной развитости глубоко личного духа ни в коей мере не впадать в индивидуализм, который (хотя это может показаться странным противоречием) резко обедняет и мельчит личность, ибо так или иначе отрывает ее от других людей, от того, что в старину звали «соборностью».

В поэзии Тютчева внятно, как бы даже осязаемо воплощена воля к соединению, слиянию с душами других людей – что в той или иной мере воспринимает, нередко вовсе не сознавая (что, впрочем, действует даже сильнее!), любой внимательный читатель его стихотворений. И свойство это присуще даже тем стихотворениям (прежде всего ранним), где запечатлена особенная высота духовного порыва, нередко определяемая как олимпийство Тютчева, который дерзал сказать про себя:

По высям творенья, как бог, я шагал…

Ведь в тютчевском творчестве в то же время отсутствует мотив «исключительности», «избранности» поэта (столь характерный для поэзии Запада). Некоторые из его стихотворений, в коих мы иногда склонны обнаружить этот мотив («Не верь, не верь поэту, дева…», «Ты зрел его в кругу большого света…», «Живым сочувствием привета…»), на самом деле несут в себе прежде всего мотив «защиты» вольного, освобожденного от строго установленных рамок образа жизни и поведения поэта, а вовсе не утверждение некоего его «превосходства» над другими людьми. Более того, в этих стихах есть даже момент искренней «самокритики»: Тютчев не «оправдывает» поэта, а лишь как бы предлагает «простить» ему своеобразие его пути…

Но наиболее важно другое. В своем поэтическом движении «по высям творенья» Тютчев никак не отделяет себя от других людей; напротив, он постоянно утверждает эту способность как всецело доступную – хотя бы потенциально, в возможности – любому, каждому человеку. И это предстает в его поэзии вовсе не как «специально», в конечном счете нарочито введенная в нее «идея», но как естественная и глубочайшая основа творческого сознания.

Внимательно вглядываясь в самую «внешнюю» форму стихотворной речи Тютчева, в ее грамматико-синтаксическое построение, можно увидеть, что в наиболее возвышенных, «олимпийских» произведениях поэт выступает словно не от единственного лица, не от «я»; для этих стихотворений, напротив, типична форма множественного числа – «мы» (может показаться, что количество следующих далее примеров чрезмерно, но необходимо показать: это не какие-либо отдельные, исключительные явления; кроме того, уместно в конце книги о поэте дать просиять этим фрагментам его шедевров[130]):

Кто без тоски внимал из нас,

Среди всемирного молчанья,

Глухие времени стенанья…

(«Бессонница»)

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

(«Как океан объемлет шар земной…»)

Уж звезды светлые взошли

И тяготеющий над нами

Небесный свод приподняли…

(«Летний вечер»)

И бездна нам обнажена…

(«День и ночь»)

Но, ах, не нам его судили;

Мы в небе скоро устаем…

(«Проблеск»)

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдливостью страданья.

(«Осенний вечер»)

Она с небес слетает к нам —

Небесная к земным сынам…

(«Поэзия»)

Как увядающее мило!

Какая прелесть в нём для нас…

(«Обвеян вещею дремотой…»)

Когда, что звали мы своим,

Навек от нас ушло…

(«Когда, что звали мы своим…»)

Но силу мы их чуем…

(«В часы, когда бывает…»)

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется…

(«Нам не дано предугадать…»)

Та непонятная для нас

Истома смертного страданья…

(«Как ни тяжел последний час…»)

Стоим мы слепо пред Судьбою.

Не нам сорвать с нее покров…

(«1856»)

Своей неразрешимой тайной

Обворожают нас они.

(«Близнецы»)

Созвучье полное в природе, —

Лишь в нашей призрачной свободе

Разлад мы с нею сознаем.

(«Певучесть есть в морских волнах…»)

Когда дряхлеющие силы

Нам начинают изменять…

(«Когда дряхлеющие силы…»)

Как нас ни угнетай разлука,

Но покоряемся мы ей…

(«Как нас ни угнетай разлука…»)

Чему бы жизнь нас ни учила,

Но сердце верит в чудеса…

(«А. В. Пл-вой»)

Две силы есть – две роковые силы,

Всю жизнь свою у них мы под рукой…

(«Две силы есть – две роковые силы…»)

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы…

(«От жизни той, что бушевала здесь…»)

И т. п.

Другая, но, в сущности, однотипная с этой форма – обращение к «ты» (или «вы»), которое вместе с подразумеваемым либо даже прямо выступающим «я» образует то же самое «мы»:

Ушло, как то уйдет всецело,

Чем ты и дышишь и живешь.

(«Как неожиданно и ярко…»)

Есть целый мир в душе