времени да с более весёлым человеком монастырский с радостью бы коляску заложил и покатил по зелёным рощам, по мягоньким лесным дорожкам, а сейчас сумно стало от одной мысли — тащиться по грязям.

— Вовсе я обезножел, — сказал слабым голосом, — но коли такая спешка — пошлю-ка я с тобой монаха Пафнутия. Он у нас лошадками занимается и толк в них знает.

Дятел промолчал. Ему, видно, всё едино было — кто с ним поедет. Не угрел его винцом отец игумен.

Охая и приседая под недобрым взглядом, игумен проводил стрельца во двор. На каждой ступеньке лестницы за поясницу хватался, к перильцам припадал, всем видом на случай, выказывая, что радеет, несмотря на болезнь, по царёву делу.

Монах Пафнутий подобрал рясу и взобрался в седло. Плюхнулся мешком.

— Поехали, — сказал сырым голосом и каблуком толкнул коня в бок.

Дятел тронулся следом. За ними потянулся по грязи пяток стрельцов. Кони, со всхлипом ставя копыта в разбитые колеи, шли шагом. На крыльце монастырском, придерживая развевающуюся на ветру рясу, стоял игумен. Глядел вслед бестревожными глазами.

Всю дорогу монах молчал, только поглядывал на пятидесятника, на его стрельцов. С деревьев, когда углублялись в лес, срывались тяжёлые капли, обдавая верхоконных холодными потоками. Скучная была дорога, какой разговор. Однако Пафнутий — а примечать он, известно, в людях многое умел — сказал себе, приглядевшись к Арсению Дятлу: «Э-ге… Дума какая-то его гложет… А мужик-то здоровенный, крепкий и судьбой, видать, не обиженный, но вот гложет его что-то, непременно гложет». Но об том промолчал. И, ещё раз глянув в сторону пятидесятника, подобрал поводья нахолодавшей рукой. Знобко, знобко в лесу было, неуютно. Кони, громко хлюпая, всё тянули и тянули копыта из грязи, и звук этот, сырой и вязкий, головы пригибал, и по спинам ощутимо сквознячком потягивало.

На отару Степана вышли они вдруг. Лес расступился неожиданно, и взору явилось распахнутое до окоёма поле. Припорошённое снегом, но всё ещё богатое хотя и пожухлыми, потерявшими цвет травами, оно раскрывалось так широко и мощно, что невольно каждый из выехавших из леса всадников вздохнул полной грудью. Да иначе и быть не могло — такой простор открылся, такое раздолье ударило в лица вольным, валом катящим навстречу, свежим пахучим ветром. И тут же они увидели, как из-за холма, вздымавшегося по правую руку от них, вышел косяк лошадей.

Пафнутий оживился, привстал на стременах и, указывая плетью, вскричал:

— Гляди, гляди! Идут, идут, милые!

И столько объявилось в нём задора, что не узнать было в этом человеке понурого монаха, скособочившись, молчком торчавшего в седле долгую дорогу.

— Идут, идут! — кричал он неведомо кому. — Ах, лихие, ах, милые мои!

А кони и впрямь шли лихо. Не так, чтобы шибко поспешая, но всё же резво, легко и вместе с тем сильно наступая сбитой громадой косяка. И, словно подтверждая и подчёркивая эту силу, ветер донёс до стоящих на опушке мощный, упругий гул бьющих в подмерзающую землю копыт.

Вожак, высокий в холке, тёмный, со светлым ремнём по спине, вдруг увидел всадников и стал. И разом замер косяк.

Из-за холма выехал всадник.

— Степан, — оборачиваясь к пятидесятнику с неугасшим на лице оживлением, сказал монах, — лучший отарщик. И кони у него лучшие. Какие кони, а?!

И стало видно, что не так уж монах и стар, а ежели и стар, то за долгие годы, прожитые на этом свете, набрал он силы, как многолетнее дерево, которое встретишь иной раз и подивишься ему — вот и коряво, и сучкасто, и изъедено ветрами и иными невзгодами до трещин на коре, ан стоит, и стоит так прочно на земле, что многим моложе его в лесу никогда так не стоять.

Подскакал Степан, стянул шапку с головы.

— Показывай, господину пятидесятнику коньков своих, — сказал ему приветливо Пафнутий. — На царёву службу пойдут. Ты уж расстарайся. Честь большая.

Оставшееся до темноты время отбирали лошадей. А когда стемнело в степи, прошли к стоящим у леса шалашам и разожгли костёр. Степан, не мешкая, приготовил толокняную, приправленную салом кашу, похлебали её вкруг, и стрельцы улеглись вповалку на лапнике в шалаше. Умаялись, знать. Степан потоптался вокруг них и вернулся к костру.

Стрелецкий пятидесятник и Пафнутий, сидя у огня, негромко разговаривали. Да больше говорил стрелец, а Пафнутий слушал да кивал головой. Вот ведь как случилось — игумен и с сулеёй, но слова не вытянул из гостя, а этот за толокняной кашей разговорил. А может, приглянулся он стрельцу? Уж больно домашняя была у него рожа, несуетные глаза, которые в чужую душу не спешат заглянуть.

Степан приткнулся с краю. Подбросил в костёр сучьев. Стрелец глянул на него искоса, но речи не прервал. И Степан услышал слова дерзкие, такие слова, за которые многим можно было заплатить, а то и жизнью рассчитаться. Насторожился.

О воре Гришке Отрепьеве Степан знал. Об том грамотку царёву в монастыре игумен перед братией читал, и он там был. А тут услышал, что вор-то уже российский городок взял и Москве грозит. «Эх ты, — подумал, — вот как оно получается… Вот тебе и вор».

Стрелец рассказывал, как люду московскому боярин Шуйский, выйдя на Лобное место на Пожаре, объявил о том, что своими глазами зрел захоронение истинного царевича Дмитрия в Угличе. И на том крест целовал.

А было это так. Ударили колокола на Москве, и народ хлынул на Пожар. Собрались от мала до велика. Толчея. Гвалт. Бабы, конечно, в крик. И вдруг на народ от Никольских ворот стрельцы попёрли, расчищая дорогу. За ними бояре, иной царёв люд и впереди — Василий Шуйский.

Боярин шёл тяжело, опустив лицо. Так шёл, будто на верёвке тащили, а он упирался. И стрельцы вроде бы не дорогу ему освобождали, но вели к Лобному месту, как на казнь ведут.

— И многие смутились, — сказал Дятел, — глядя на то, как шёл боярин. Оно и слепой видел — не своей волей идёт князь, но по принуждению. Спотыкается.

Василий Шуйский подошёл к Лобному месту и остановился, словно в стену упёрся. Народ рты раскрыл. Показалось, что в сей миг повернётся боярин и, так и не поставив ноги на каменные ступени, назад побежит, заслонив лицо в стыде, что взял на себя сей не праведный труд.

— И ещё больше смутились люди, — поднял взгляд от костра стрелец и взглянул на Пафнутия, — да и как не смутиться? К народу вышел боярин, а ноги-то у него не идут. Слово сказать хочет, а оно, видно, поперёк глотки у него стоит. Как поверить такому?

Среди люда царёва, что вышел на Пожар вместе