– У меня останется соль, ваше величество, – отвечал Каратыгин.

Актер Григорьев 2-й, играя апраксинского купца в пьесе «Ложа 3-го яруса на бенефисе Тальони», рассказывая о представлении балета, позволил себе в присутствии государя остроумную импровизацию, не находящуюся в пьесе.

Государю эта выходка очень понравилась, и он разрешил Григорьеву говорить в этой пьеске все, что он захочет. Григорьев, будучи человеком талантливым и острым, очень ловко этим воспользовался. Он говорил в шуточной форме обо всем, что тогда интересовало петербургское общество. Вся столица сбегалась слушать остроты Григорьева, успех был громадный, и на эту маленькую пьеску с трудом доставали билеты.

В особенности от Григорьева доставалось Гречу и Булгарину. Тогда Греч читал публичные лекции русского языка, а Григорьев говорил на сцене, что немец в Большой Мещанской (где читал Греч) русским язык показывает.

Булгарин написал пьесу «Шкуна Нюкарлеби».

Григорьева спрашивают на сцене, что такое «Шкуна Нюкарлеби»?

– Шкуна? Это судно, – отвечает он.

– А Нюкарлеби?

– А это то, что в судне!

Булгарин и Греч выходили из себя, ездили жаловаться к директору А. М. Гедеонову, просили, чтобы он запретил Григорьеву глумиться над ними… но Гедеонов отвечал, что не имеет на это права, а пусть обратятся к государю императору, который дозволил шутить Григорьеву.

В. А. Каратыгин был очень большего роста.

Однажды государь сказал ему:

– Однако, ты выше меня, Каратыгин!

– Длиннее, ваше величество, – отвечал ему знаменитый трагик.

Государь очень любил Максимова и часто удостаивал с ним беседовать. Однажды, пользуясь благосклонным разговором государя, Максимов спросил его, можно ли на сцене надевать настоящую военную форму?

Государь ответил:

– Если ты играешь честного офицера, то, конечно, можно; представляя же человека порочного, ты порочишь и мундир, и тогда этого нельзя!

Максимова уже давно соблазнял гвардейский мундир; воспользовавшись дозволением государя, он на свой счет сделал себе гвардейскую конно-пионерную форму и надел ее, играя офицера в водевиле «Путаница». Как нарочно, в это представление приехал государь.

В антракте перед началом водевиля, выходя из ложи на сцену, он увидел в полуосвещенной кулисе Максимова и принял его за настоящего офицера.

– Зачем вы здесь? – строго спросил его император.

Максимов оробел и не отвечал ни слова.

– Зачем вы здесь? – еще строже повторил государь.

Максимов, за несколько времени перед этим кутивший, не являлся к исполнение своих обязанностей. Ему показалось, что за это государь гневается, и растерялся окончательно.

– Зачем вы здесь? Кто вы такой? Как ваша фамилия?

И, взяв его за рукав, подвел к лампе, посмотрел в лицо и увидал, что это Максимов.

– Фу, братец, я тебя совсем не узнал в этом мундире.

У Максимова отлегло от сердца. После он говорил, что натерпелся такого страха, что не только бы обер-офицерский мундир не надел, а даже и фельдмаршальский!

Государь очень интересовался постановкой балета «Восстание в серале», где женщины должны были представлять различные военные эволюции. Для обучения всем приемам были присланы хорошие гвардейские унтер-офицеры. Сначала это занимало танцовщиц, а потом надоело, и они стали лениться.

Узнав об этом, государь приехал на репетицию и строго объявил театральным амазонкам, если они не будут заниматься как следует, то он прикажет поставить их на два часа на мороз с ружьями, в танцевальных башмачках. Надобно было видеть, с каким жаром перепуганные рекруты в юбках принялись за дело; успех превзошел ожидания, и балет произвел фурор.

Однажды, присутствуя на представлении оперы «Жизнь за царя», государь остался особенно доволен игрой О. А. Петрова и, придя на сцену, сказал ему:

– Ты так хорошо, так горячо выразил любовь к Отечеству, что у меня на голове приподнялась накладка!

Продолжая с ним милостиво разговаривать, он выразил свое удовольствие, что русская опера делает большие успехи.

Восхищенный Петров сказал ему:

– Вот, ваше величество, если бы нам прибрести тенора Иванова, тогда бы опера поднялась еще выше.

Государь сердито взглянул на Петрова и быстро от него отвернулся.

Наступила мертвая тишина. Петров растерялся, начальство тоже смотрело испуганно на государя, который стоял нахмурившись.

Так прошли две-три минуты, лицо государя прояснилось, он подошел к Петрову, положил ему руку на плечо и сказал:

– Любезный Петров, какими бы достоинствами человек ни обладал, но если он изменил своему Отечеству, он в моих глазах не имеет никакой цены. Иванову никогда не бывать в России!

Это мне передано О. А. Петровым.

Скажу несколько слов об Иванове. Он был придворным певчим. Чтобы обработать прекрасный голос, он был отправлен на казенный счет за границу. Зная ограниченные оклады русских артистов, по окончании учения он остался за границей, имея громадный успех на сцене и получая большие деньги.

Государь потребовал, чтобы он возвратился. Иванов пел тогда в Неаполе; боясь, что его выдадут, он сел на английский пароход и тихонько уехал. Впоследствии он принял иностранное подданство и умер за границей. Он был большой любимец Россини, а Доницетти написал для него оперу «Elisir d’amore»[380]. Он пел с громадным успехом в Италии, в Лондоне и Париже вместе со знаменитым Рубини.

* * *

М. С. Щепкин передал мне следующий любопытный рассказ из его жизни. Когда он уже был в преклонных летах, то в один из своих отпусков приехал в Киев. Тогда генерал-губернатором был известный своим крутым характером и мерами Бибиков.

Узнав о приезде Щепкина, он прислал к нему своего адъютанта с просьбою играть в тот же день. Старик отказался вследствие усталости с дороги, а какие дороги были в то время, известно всем. Бибиков оскорбился его отказом. Вскоре после этого Бибиков пригласил к себе Щепкина на обед, где собралось все высшее киевское общество.

Желая кольнуть Щепкина, за обедом Бибиков сказал, что наши артисты очень много о себе думают, поэтому очень часто забываются даже перед высокопоставленными лицами и отвечают дерзкими отказами, если их удостаивают какой-нибудь ничтожной просьбой.

– Это им чести не делает, не правда ли, г. Щепкин?

– Вы, в. п., строги и несправедливы к артистам, – отвечал ему Михаил Семенович, – проживши с ними весь век, я знаю моих товарищей и не думаю, чтобы кто-нибудь из них мог поступить так грубо и невежливо. Если же кто-либо решился отказать вашему превосходительству в исполнении вашего желания, то он, вероятно, на это имел уважительные причины.