— К нему, наверное, никто не ходит, — сказал Оливейра. — И вообще, может, это просто совпадение, что его зовут Морелли.

— Пойди узнай, не умер ли он, — сказал Этьен, разглядывая фонтан с красными рыбками в патио.

— Тогда бы мне сказали. А этот тип посмотрел на меня, и все. Мне не хотелось спрашивать, приходил ли кто-нибудь до нас.

— К нему могли прийти и не заглядывая в справочное.

И так далее. Бывают моменты, когда так муторно, или так страшно, или надо подняться на два этажа, а вокруг пахнет фенолом, что начинаешь без умолку нести какую-то занудную чушь, как бывает, когда утешают кого-то, у кого умер ребенок, изобретая наиглупейшие диалоги, садятся рядом с матерью, застегивают ей халат, который немного распахнулся, и говорят: «Ну вот, смотри не простудись». Мать вздыхает: «Спасибо». Ей говорят: «Кажется, что не холодно, а на самом деле в это время начинает рано холодать». Мать говорит: «Да, это правда». Ей говорят: «Ты бы накинула шаль». Нет. Раздел внешнего согревания закончен. Переходим к разделу внутреннего согревания. «Я заварю тебе чай». Нет, не надо, ей не хочется. «Нет, надо, тебе нужно выпить что-нибудь горячее. Нельзя столько времени ни пить, ни есть». Она не знает, сколько прошло времени. «Сейчас девятый час. Ты с половины пятого ничего не ела. А утром ты едва надкусила бутерброд. Надо хоть что-то поесть, хотя бы тост с джемом». Ей не хочется. «Сделай это ради меня. Главное — начать, сама увидишь». Следует вздох, ни да, ни нет. «Вот видишь, ты сама хочешь. Я мигом сделаю тебе чай». Если это не срабатывает, переходят к сиденьям. «Тебе здесь так неудобно, у тебя ногу сведет». Нет, все нормально, «Да нет же, у тебя, должно быть, спина затекла, весь вечер в таком жестком кресле. Ты бы прилегла». Да нет же, не надо. Непонятно почему, кажется, что лечь на кровать — предательство. «Нет, надо, тебе бы хоть немного поспать». Двойное предательство. «Тебе это необходимо, ты увидишь, тебе надо отдохнуть. А я с тобой посижу». Нет, не надо, мне и так хорошо. «Ладно, тогда принесу тебе подушку под спину». Хорошо. «У тебя ноги отекут, я тебе табуретку поставлю, чтобы пристроить ноги повыше». Спасибо. «А потом в постель. Обещай мне». Вздох. «Да, да, не капризничай. Раз доктор велел, ты должна слушаться». И наконец. «Надо поспать, дорогая». Варианты ad libitum.[880]

— Perchance to dream,[881] — прошептал Этьен, который бормотал эту фразу на разные лады, поднимаясь ступенька за ступенькой.

— Надо было купить ему бутылку коньяку, — сказал Оливейра. — Купил бы, у тебя-то деньги есть.

— Да мы же с ним даже не знакомы. А может, он и правда умер. Ты смотри, какая рыженькая, я бы с удовольствием дал ей себя помассировать. У меня иногда бывают фантазии насчет себя больного, и медсестрички рядом. А у тебя?

— Были в пятнадцать лет, че. Что-то ужасное. Амур со шприцем наперевес, на манер стрелы, делает мне внутримышечную инъекцию, а очаровательные девушки моют меня сверху донизу, и я умираю у них на руках.

— Мастурбатор ты, одним словом.

— Ну и что? А почему надо стыдиться мастурбации? Не бог весть какое искусство по сравнению с прочим, но в любом случае оно тоже идет от Бога, и для него тоже нужно единство времени, места и действия и прочие выкрутасы. В девять лет я мастурбировал под сенью дерева омбу[882], — по-моему, очень патриотично.

— Омбу?

— Одна из разновидностей баобаба, — сказал Оливейра. — Я доверю тебе одну тайну, если ты не расскажешь ее больше ни одному французу. Омбу — это не дерево, это просто трава.

— A-а, тогда ладно, тогда это не так серьезно.

— А как мастурбируют французские мальчики?

— Не помню.

— Прекрасно помнишь. У нас целые системы были. Молоточек, зонтичек… Сечешь? Я некоторые танго до сих пор не могу слышать, вспоминаю, как моя тетя играла на пианино, че.

— Не вижу связи, — сказал Этьен.

— Потому что ты не видишь пианино. Между пианином и стеной была ниша, и я туда прятался, чтобы заняться своим делом. Тетушка играла «Милонгиту»[883] или «Черные цветы»[884], что-то очень грустное, и это помогало мне в моих грезах о смерти и принесении меня в жертву. В первый раз, когда я запачкал паркет, это было ужасно, я подумал, что пятно никогда не отчистить. У меня не было даже носового платка. Я стащил с ноги чулок и стал тереть пол, как безумный. Тетушка играла «Пайанку», если хочешь, могу насвистеть, она такая печальная…

— В больнице не свистят. А тебе и так не слишком весело. Ты иногда бываешь отвратителен, Орасио.

— Я этого и добиваюсь, мальчик мой. Король умер, да здравствует король. Если ты думаешь, что из-за женщины… Омбу или женщина, по сути дела, все равно трава, че.

— Дешевка, — сказал Этьен. — Сплошная дешевка. Как в плохом кино, диалоги накручиваются на метры, мы это уже проходили. Стоп, второй этаж. Мадам…

— Сюда, — сказал медсестра.

— Мы так и не встретили аускультацию, — сообщил ей Оливейра.

— Не говорите глупостей, — сказала медсестра.

— Заметь, — сказал Этьен, — сначала тебе не дает покоя сон о плачущем хлебе, потом тебе удается задолбать всех вокруг, а теперь у тебя даже шутки не получаются. Почему бы тебе не убраться куда-нибудь за город на время? У тебя и правда лицо как с картины Сутина[885], братишка.

— По сути дела, — сказал Оливейра, — тебя достает, что я роюсь в твоем барахле и вытаскиваю твои комплексы, твои тридцать три несчастья и еще то, что ты из чувства братской солидарности вынужден таскаться со мной по Парижу на следующий день после похорон. Друг в печали, надо его отвлечь. Друг звонит, надо его утешить, друг говорит о больнице, ладно, придется тащиться.

— Сказать по правде, — произнес Этьен, — ты интересуешь меня все меньше и меньше. С кем надо побыть, так это с бедной Люсией. Ей это действительно необходимо.

— Ошибаешься, — сказал Оливейра, садясь на скамейку. — У Маги есть Осип, есть на что отвлечься, Гуго Вольф и всякое такое. У Маги есть своя внутренняя личная жизнь, мне много времени понадобилось, чтобы это понять. А вот я, наоборот, я пуст и обладаю неограниченной свободой, чтобы мечтать и бродить где хочу. Все игрушки поломаны, никаких проблем. Дай огоньку.