всем, а прощаться на ночь и ложиться спать не хотелось.

Время от времени Алеша говорил Ларисе:

— Ну давай, что ли?

Они пили вино — так, от нечего делать. Допивали, что осталось после встречи с Мишей.

Все слова о том, что расстраиваться не нужно, все образуется, милые бранятся — только тешатся, мало ли кто кого и когда не понимал, все эти слова были уже сказаны.

Настало время, когда Ларисе нельзя уже было оставаться у Алеши в комнате (оба это почувствовали), Лариса встала, попрощалась и ушла.

— Все-таки не вешай носа. Спокойной ночи. — Так сказала она на прощанье.

Лариса закрыла за собой дверь — так вдруг Алеше стало одиноко и обидно! — постояла около двери. Потом Алеша слышал мягкие ее шаги в коридоре, скрипнула дверь в ее комнату. Потом некоторое время было тихо (Алеша странно как-то прислушивался к звукам в квартире), снова скрипнула дверь; Лариса сходила на кухню, потом в ванную, погремела там чем-то, снова вышла в коридор, затем ушла к себе. Вскоре, когда Алеша подумал, что Лариса выключила уже свет и легла спать, заиграла музыка — Лариса включила приемник. Мелодия была чистая и ровная.

Вскоре затихла и музыка.

Алеша разделся, выключил свет, нырнул в постель, холодные простыни обожгли.

Согревшись (Алеша залез под одеяло с головой), он вылез наружу, крепко зажмурил глаза и сказал себе: «Спи». Но как только сказал, вдруг странная горячая волна захлестнула его существо; это было волнение, которое подступило к самому горлу. Потом все прошло, Алеша расслабился, улыбнулся… И то, что он улыбнулся, не вообще улыбнулся, а странно, загадочно, поразило его самого: оказывается, он может улыбаться, хотя совсем недавно весь организм его кипел от отчаяния, обиды и злости. Но и эта мысль исчезла; Алеша снова улыбнулся; потом лежал, улыбаясь почти все время…

Не вспоминал он Наташу. А просто начал мечтать. Мечтать порой можно о чем угодно, о самом плохом, о самом дерзком, ибо от самого себя, от неуловимых переливов чувств и мыслей скрыться невозможно, некуда, разве что в сон. И потом — Алеша был полон обиды, обиды такой, что как бы он ни поступал и что бы ни делал, всегда существует непонимание его; он хотел понимания.

Он ждал чуда, но чуда не было. Тогда Алеша приподнял руку, сжал ее в кулак, выдвинул косточку указательного пальца (палец дрожал) и полежал так. Он не смел сделать то, что хотел сделать: постучать осторожно в стену. Одна мысль останавливала его — Лариса может не понять его. То есть не то чтобы не понять, а понять по-своему — обидно для него. Рука упала на одеяло. Очень громко стучало сердце. Алеша повернулся на живот, уткнулся лицом в подушку, повернулся на бок, снова на спину, снова на живот. Потом приподнялся, долго сидел и смотрел какими-то совсем не своими глазами (он это чувствовал) в окно. Вскочил с постели, начал расхаживать по комнате, ничего не понимая, натолкнулся на стул, стул опрокинулся, загрохотал, Алеша запнулся, упал на пол.

Тут он понял, что весь этот грохот слышен там, в ее комнате, обмер, покраснел (он почувствовал, как жар бросился на щеки), медленно поднялся с пола.

Потом прислушался, но в комнате Ларисы было тихо. Он знал, что так тихо там не должно быть; может, потому и тихо, что там тоже неспокойно…

Походил по коридору взад и вперед; круто разворачивался, но тут же отступал от своего решения, и это было как безумие…

Он открыл дверь в ее комнату без стука, сразу натолкнувшись взглядом на ее глаза; он увидел сначала их совсем близко от себя, потом он увидел, что вся она светится в темноте в ночной белой рубашке.

Они так стояли и смотрели друг на друга.

Она первая прошептала ему:

— Алеша-а…

Т а к, тихо, осторожно, нежно, она произнесла его имя впервые.

Он шагнул к ней, она прошептала:

— Я… — Он слышал, как бьется ее сердце. — Люблю…

Он не дал ей договорить, поднял на руки (она лежала в Алешиных руках, обняв его за шею), понес ее в глубь комнаты, целуя холодные дрожащие губы, целуя ее глаза — она медленно прикрывала их, блаженно улыбаясь…

Он шептал:

— Я тоже… тоже…

Он не думал, правда это или ложь, что любит ее.

Он говорил ей что-то, она отвечала, но все это было ни к чему и не существовало. Вся она, чужая и родная, незнакомая, непонятная, была уже всецело его; он ощущал в каждой линии, в каждом изгибе этого родного, безмерно родного существа новизну, грусть, отчаяние, любовь, тайну; все было неповторимо, единственно, незнакомо, губительно. И то, что было теперь, было счастьем, почти единственно уловимым, про которое можно сказать: да, да, оно есть, вот оно… Было забвением… любовью…

…В весеннее утро Восьмого марта луч солнца, заглянувший к ним в комнату, был впервые после зимы так тепл, чист и прозрачен. Он вошел в комнату робко, заглянул в угол, двинулся дальше, к этажерке, к книгам, поиграл немного с тиснеными корешками, полился дальше, шире, мощней, приблизился к тахте, ярко взблеснул, словно сам ожегся — от нежных женских волос, пощекотал женщине нос, щеки, — женщина во сне блаженно улыбалась; потом луч словно споткнулся, дрогнул, но все-таки приблизился к Алеше, поиграл с ним, с его черными пушистыми бакенбардами, а затем двинулся дальше, по всей комнате, разлился, растворился в воздухе…

ГЛАВА ПЯТАЯ

В больничном дворе было тихо. Тополя, березы и кусты акации стояли в саду голые, но в окружающем воздухе уже чувствовался запах набухающих почек. Тополиные почки набухли настолько, что, подойдя поближе, можно было различить острые, еле заметные зеленые кончики листьев…

Земля в саду, освободившись от снега, еще не просохла; кое-где, в тени иного куста акации, сохранился снег, грязный и слежавшийся. В воздухе стоял гвалт от воробьиного щебетанья. За оградой, у небольшого озерца, на нескольких ольхах Володя заметил черных некрасивых птиц. Что это были грачи, Володя не сразу и понял. «Смотри-ка!..» — подумал он, удивляясь громоздким, сплошь облепившим деревья гнездам.

Володя перешел в беседку, сел на лавочку, достал из одного пакета калорийную булочку. Раскрошив ее, начал бросать по кусочку на землю. Сразу налетели воробьи; понаблюдав за ними, Володя вдруг бросился на стайку — воробьи испуганно вспорхнули. Володя рассмеялся. Какой-то мужчина, идущий в больницу, остановился, улыбнулся и спросил:

— Что, весна, молодой человек?..

Володя ничего не ответил.

Забрав свертки, Володя направился к зданию больницы; входить нужно было не через парадную, а через знакомую уже Володе боковую дверь. Он поднялся