Судья – невысокий, с гладко зачесанными назад волосами – сидел перед Климом, сложив руки на животе.

– Очень приятно, что вы знаете шанхайский диалект. Здесь, в Пекине, это редкость. А мне, признаться, иногда хочется поговорить на родном языке.

Клим пытался не выказывать нетерпения.

– Двести тысяч серебряных долларов, – наконец произнес Хо Цун. – Вы должны понимать: если я освобожу Бородину и ее людей, меня объявят государственным преступником. Я потеряю все, что нажил годами непосильной службы.

– Я понимаю.

– Пусть ваши люди принесут половину суммы до объявления приговора. А другую – сразу после освобождения заключенных. У меня будет не больше часа, чтобы скрыться из города.

– Хорошо, – отозвался Клим.

Двести тысяч. Жизнь Нины стоила двести тысяч кусочков серебра. И единственный человек, который мог дать их, – товарищ Сталин.

Рубцов обманул: приговор огласили утром, а не в два часа пополудни.

Когда Клим примчался к зданию суда, там уже стояло оцепление и метались журналисты в надежде разузнать подробности.

– Судья был подкуплен! – неслось по толпе. – Сразу после заседания он сел в автомобиль и уехал.

– Чжан Цзолинь в ярости. Жену, брата и детей судьи уже арестовали.

Клим бросился к советскому посольству, там тоже была толпа: репортеры, зеваки, много русских. У входа появился человек во френче:

– Товарищ Бородина и ее спутники были здесь, но они уже уехали из посольства.

– Куда они направились? – выкрикнул Клим.

– Сожалею, я не в курсе.

Он до вечера колесил по городу, был в доме у Рубцова: сколько ни колотил в калитку, никто не открывал. Перелез через забор – пусто, на двери висячий замок. В адвокатской конторе – только насмерть перепуганная секретарша.

– Канторович не появлялся сегодня. Приходили солдаты и полицейские, они тоже его спрашивали.

Опять посольство, здание суда, тюрьма, редакции газет…

Бесполезно. Нина исчезла.

Клим вернулся в гостиницу. Китти повисла у него на шее:

– Папа пришел! Я сегодня была неумницей, но недолго: я хотела подметать, но няня Валя не дала. А еще я тебя люблю-прелюблю и заобнимаю всего насквозь. Ну что ты не смеешься, когда щекотят?!

Клим прижал ее к себе:

– Я буду смеяться. Честно, буду.

Дон Фернандо пел на весь Шанхай о любви. Голос его доносился из распахнутых окон, из ресторанов и уличных репродукторов:

– Огню уже не разгореться,

Не вспоминай прошедших дней…

Нет в мире ничего страшней,

Чем спазмы умершего сердца.

Дон Фернандо откинулся на спинку стула. Лицо его было красным, от виска до ворота тянулась дорожка пота, глаза сияли торжествующим блеском.

– В эфире был дон Фернандо Бурбано, – сказал Клим, – а я прощаюсь с вами. Встретимся завтра в одиннадцать утра на той же волне. Счастливо.

Дон Фернандо промокнул лоб платком:

– Слышал, что Марта учудила? Какой-то тип ходил к ней в бордель, пользовался девочками в кредит, а платить не платил. В прошлое воскресенье она явилась на мессу в церковь, а когда стали собирать пожертвования, опустила в корзину его расписки: «Подателю сего уплатить в счет долга в публичном доме…» Скандал был дикий!

Клим рассмеялся:

– Прелесть какая! – И тут заметил, что сидевший за стеклом техник отчаянно машет руками. – Ой, кажется, мы микрофон забыли выключить!

Дон Фернандо сначала хохотал, потом ругался, а потом решил, что так и надо: теперь о его оплошности будут говорить в каждом трамвае. Бесплатная реклама!

Постучав, в эфирную студию заглянула секретарша Оленька. В руках у нее была русская газета.

– Клим, посмотрите, тут перепечатка из «Правды»: Фаня Бородина уже в Москве, а Чжан Цзолинь ее до сих пор в Пекине ищет, награду объявил в тридцать тысяч долларов. Вот, – Оленька ткнула ногтем в заголовок, – у нее интервью брали.

Дон Фернандо насплетничал всем кому ни попадя об истории с Ниной, и теперь каждый считал своим долгом хотя бы посочувствовать Климу.

Он взял газету.

Бородина рассказывала, что примерно месяц она и ее товарищи жили у одного ученого-востоковеда. Выезжать из столицы было опасно – все вокзалы и дороги перекрыли.

«К нашему хозяину-ученому нередко наведывались гости, – говорилось в интервью, – поэтому соседи не обратили внимания на подъехавший к воротам автомобиль. Меня и мою двоюродную сестру нарядили в монашек – скромные платья, огромные белые чепцы. На той же машине мы выехали за город».

Далее рассказывалось, как беглянки по верблюжьим тропам пересекли границу. На советской стороне их ждали и сразу посадили на поезд.

Клим передохнул. Значит, Нина в Москве.

Он поднялся:

– Все, я поехал.

Дон Фернандо схватил его за рукав:

– Куда?

– В Россию.

– Прямо сейчас?

– Да.

Пароход «Товарищ Володарский» отходил в четыре часа. Клим – американский гражданин, в паспорт которого художник Го вписал дочь. Светло-серое пальто, шляпа-хомбург и трость красного дерева. Носильщики волокли по сходням дюжину новых чемоданов.

– Папа, смотри! Дядя Тони! – закричала Китти.

Олман тоже их заметил, помахал рукой. Рядом с ним стояли какие-то русские – обтрепанные, бородатые. Олман проводил их до трапа, показал дежурному офицеру бумаги.

– Все-таки едете в Россию? – спросил он, подойдя к Климу. – Ну, составите компанию моим клиентам. Я как дурак взялся за дело моряков с «Памяти Ленина» – полгода к ним в тюрьму мотался. В Шанхайском клубе мне теперь руки не подают: считают, что я продался большевикам. А как я откажусь, если люди заживо гнили в яме без суда и следствия? Состава преступления нет, зацепиться не за что, едва уговорил китайцев, чтобы их депортировали в СССР.

– Как Тамара? – спросил Клим.

– Лучше. – Глаза Олмана потеплели. – Много лучше. Она каждый день встречается с Митей. Это какой-то кудесник: он разговаривает с ней, и все. Я боюсь спугнуть счастье – суеверный стал, как китайская бабка.

Они обменялись рукопожатиями.

– На самом деле вы не представляете, как вам повезло, – сказал Тони. – Вам есть на что надеяться – это самое главное. Вы вернете Нину.