– Да. – И она кивком указала на конверт, лежавший на столе. – В пользу твоей уступки его мне.

– И какое же это условие?

– Твое слово чести, что ты не влюблен в память о ней.

– О!.. в память о ней!

– Ах, – Кейт высоко подняла руки. – Не нужно говорить мне, что такого и быть не может: со мной, на твоем месте, вполне могло бы быть. А ты как раз очень для этого подходишь. Память о ней – твоя настоящая любовь. Другая тебе не нужна.

Деншер слушал ее молча, замерев; он внимательно вглядывался в ее лицо, но оставался совершенно недвижим. Затем сказал только:

– Мы поженимся через час, имей это в виду!

– Такими, как были?

– Такими, как были.

Но Кейт, повернувшись к двери, покачала головой: это был конец.

– Нам уже никогда не быть такими, как были!

В книге «Крылья голубки», опубликованной в 1902 году, представлен, как мне припоминается, очень старый – или, пожалуй, мне следовало бы сказать, очень юный – мотив: я с трудом могу вспомнить такое время, когда ситуация, на которой главным образом зиждется это весьма затянутое сочинение, не представала бы предо мною живо и ярко. Идея, по самой своей сути, сводится к тому, что юная особа, сознающая в себе великую волю к жизни, но рано пораженная болезнью, обреченная на смерть и получившая слишком короткую отсрочку страшному приговору, влюблена в этот мир и, более того – хотя и знает о своем приговоре, – страстно желает до своего угасания «выжать все возможное» из наибольшего числа тончайших вибраций и так обрести, пусть на недолгое время, пусть урывками, ощущение, что она жила. Очень долго я поворачивал эту идею в уме и так и сяк, отступал от нее и все-таки вновь к ней возвращался, убежденный в том, что можно с нею сделать, и все же опять отступал, видя невероятную трудность этой задачи. Фигура главного персонажа, представленная таким образом, оказывалась в лучшем случае лишь половиной проблемы; все остальное должно было стать картиной неизбежной борьбы, возникающих в ее ходе приключений, обретенных побед или горьких утрат и так или иначе достигнутого драгоценного опыта. С самого начала я чувствовал, что все это потребует тщательной разработки: так на самом деле всегда случается с большинством тем, которые вообще достойны того, чтобы над ними работать, и тем не менее – есть ведь сюжеты и сюжеты, а этот, как казалось мне, особенно изобиловал трудностями. Я рассудил, что он отличается такой формой, что осторожному изыскателю придется ходить вокруг него кругами, – сюжет этот на самом деле обладал неким очарованием, он одновременно манил к себе и озадачивал, он был загадочен, он заводил внимание в тупик, он не был тем, что можно назвать «открытым» сюжетом, подобно некоторым, где все составные части легко просматриваются, а характер сюжета – весь как есть – лежит перед тобой на ладони. Он вставал предо мною со своими тайнами и темными уголками, с вероятными предательствами и западнями, у него, скорее всего, имелось много такого, что он мог мне дать, но и он, разумеется, потребовал бы в ответ равного служения ему и вытребовал бы с меня весь этот долг – до последнего шиллинга. Начать с того, что он предполагал необходимым описать в ярчайшем свете особу слабую и больную – задача, которая, несомненно, должна была оказаться весьма трудной, требующей особенно осторожного обращения, хотя, вероятно, и представляющей – наряду со всеми прочими проблемами – одну из возможностей для проявления чувства такта и хорошего вкуса, может быть, даже для обыгрывания самых лучших на свете его проявлений, к которым всегда следует не просто взывать и не только их культивировать, но и хвататься за любую возможность их использовать в тот самый момент, как они дадут о себе знать.

Да, следовательно, сюжет предписывал, чтобы в его центре была фигура больной молодой женщины и чтобы, в ходе ее угасания и тяжкого испытания сознанием неминуемого скорого ухода, некто постоянно присутствовал и честно ей помогал. Изображение ее состояния и состояния того, кто так близко принимал все это к сердцу, требовало и такта, и изобретательности: это убеждение, к счастью, все возрастало и укреплялось во мне соразмерно тому, как фокусировался в уме образ, вокруг которого, повторю, с той же быстротой сгущались интереснейшие возможности, обещавшие удивительные находки, не говоря уже о неразрешимых загадках. Зачем надо было вглядываться так пристально в лицо этому замыслу, зачем было столь тщательно выстраивать перекрестный допрос самой идее сделать главную героиню «больной»? – словно угроза смерти или страшной опасности для героини или героя не была с незапамятных времен самым коротким из всех путей к интересному построению сюжета. Почему следовало отказать персонажу в центральной позиции из-за особого обстоятельства, которое могло бы значительно усилить, могло бы увенчать тончайшим напряжением ее подверженность многочисленным случайностям, ее восприятие любых отношений? Разумеется, это обстоятельство лишило бы ее возможности участвовать во многих видах активности, хотя нам следовало бы наделить ее непревзойденной активностью вдохновенного и страстного сопротивления болезни. Этот последний факт и явился реальной проблемой, ибо путь к ее решению берет свое начало от того момента, когда ты признаёшь, что поэт не может заниматься изображением акта смерти. Пусть даже он пишет о самом больном человеке из всех на свете больных, все равно он вызывает его интерес именно самим актом жизни, и интерес этот возрастает по мере того, как условия восстают против больного и требуют борьбы. Процесс жизни уступает шаг за шагом в борьбе и часто может так воссиять над утраченными позициями, как ни в какой другой ситуации. Более того, ведь ты сам, подобно завзятому летописцу, уже описывал неглавных персонажей, людей физически слабых и к тому же неудачников, как своих второстепенных инвалидов – и изображал их с чувством удовлетворения, невзирая на критику. Например, для Ральфа Тачита в «Женском портрете» прискорбное состояние его здоровья отнюдь не являлось лишь недостатком: ведь ясно, что я оказался совершенно прав, рассчитывая на счастливый эффект, которого Ральф добивался, на то, что это состояние непременно станет его положительной чертой, прямо способствовавшей производимому им впечатлению приятности и оживленности. Причиной тому, должен сказать, никак не могла служить его принадлежность к «сильному полу», поскольку мужчины, пораженные смертельной болезнью, страдают в большинстве своем более очевидно и более вульгарно, чем женщины, их стратегии сопротивления гораздо более грубы и низменны. Поэтому мне тогда пришлось принять такую аномалию именно такой, какая она есть, и изобразить ее в романе как одну из существующих в мире двусмыслиц, среди которых мой сюжет почувствовал себя совершенно как дома и закончил тем, что обрел абсолютную уверенность в себе.

Итак, с той ясностью, которую я только что отметил, я осознал, что описание коллапса, гибели героини – это самое последнее, чего мог потребовать для себя мой новый сюжет. Я вовсе не хочу сказать, что предложенная мне сюжетом жертва не присутствовала постоянно в моем воображении, словно притянутая великой силой, более мощной, чем та, которую сама героиня способна была бы проявить; она явилась мне откуда-то из отдаленных, давних времен и словно боролась за каждую пядь пути, словно хваталась за каждый попадавшийся ей на пути предмет, уцепившись за который можно было добиться отсрочки, словно, удержавшись за эти предметы, она могла сохранить свои силы до самого последнего момента. Такая позиция и такое поведение, страстность, какая в них выражалась, и успех, какой фактически они обретали, – чем все это было, по правде говоря, как не истинной душою драмы? – каковая и является, как мы знаем, описанием катастрофы, предрешенной вопреки противодействию ей. Моя молодая женщина сама стала бы таким противодействием катастрофе, предсказанной Парками, объединившимися с силами, замыслившими зловещий конец и обладающими необходимыми средствами для этого, что и позволило им в конце концов добиться цели. Однако им лишь с великими трудностями удается загасить священную искру, ибо женщина эта создание столь полное жизни, противоборец столь умный и тонкий, что ее – при всех ее слабостях – нельзя не счесть достойной авансцены и яркого света рампы. И более того, она, несомненно, к тому же пожелала бы проживать свою жизнь ради определенных вещей, она строила бы свою борьбу на определенных человеческих интересах, что непременно определяло бы отношение к ней других людей – людей, которых это настолько затрагивает, что они становятся участниками действия. Если ее стремление вырвать у истончающегося времени как можно больше плодов жизни, если эта ее жажда может быть удовлетворена лишь с помощью других людей, то их участие (выпрошенное, путаное, вынужденное – как они сами находят) становится и их драмой – драмой поддержки и укрепления ее иллюзии – при ее постоянных и даже настойчивых просьбах об этом, но по их собственным причинам и из их собственных интересов, в соответствии с их личными мотивами и взглядами.