Противники королевы старались досаждать ей на каждом шагу. Она не могла появиться у окна, чтобы ее не осыпали бранью гулявшие в парке. Оскорбления черни преследовали ее даже в глубине комнат; в самых укромных уголках до нее доносились ругательства, громко раздававшиеся под окнами Тюильери. Здесь народ с раскатистым, насмешливым хохотом расхваливал недавно вышедший пасквиль под заглавием «Жизнь Марии Антуанетты», продававшийся на улицах. Чернь со злобной радостью повторяла почерпнутые оттуда постыдные обвинения, написанные ядовитым пером.

В такие минуты королевою овладевал неукротимый гнев. Ее глаза сверкали, стан выпрямлялся, и мученица снова превращалась на один момент в гордую, властную королеву.

— Я не потерплю этого! — восклицала она, прохаживаясь большими шагами взад и вперед по комнате. — Я заговорю с ними, они не должны меня поносить, не выслушав моего оправдания! Да, я сойду вниз и потолкую с этими людьми, которые называют меня чужою, иностранкой. Я скажу им: «Французы, вам имели жестокость внушить, что я не люблю Францию, я мать дофина, я»…

Но вдруг слезы заглушали ее голос, и она убегала в дальний конец комнаты, рыдая, опускалась на колени и зажимала уши, чтобы только не слышать ужасных ругательств, раздававшихся под окнами.

Так среди ежедневно возобновлявшихся мучений протекали месяцы. Королева не надеялась больше ни на что. Она отказалась от всего, даже от надежды на доблестную смерть, подобающую королеве, под развалинами дворца, сокрушенного гневом возмутившегося народа. Она знала, что у короля не хватит мужества для такого конца, что его слабохарактерность уступит всяким унижениям, а его добродушие воспротивится всем строгим мероприятиям, которые, пожалуй, могли бы принести спасение. Напрасно старалась королева вдохнуть в него свое мужество и решительность. Людовик был добрым человеком, но плохим королем; он был рожден не для того, чтобы господствовать и управлять, но исключительно для того, чтобы искупить грехи своих отцов и пасть очистительной жертвой за преступления предков, вызвавшие гнев народа.

Королева чувствовала, знала это, и это сознание окутывало траурной пеленой все ее помыслы, все ее существование, доводя ее порою до тупой покорности судьбе, которая сменялась в свою очередь вспышками гнева и приливами скорби.

— Я рада, что мы падем искупительной жертвой, — говорила она, ломая руки, — но я не могу примириться с мыслью, что мои дети также обречены понести кару за чужие грехи, к которым они непричастны.

Неотступная мысль о детях поддерживала королеву, когда пытка повседневной жизни угрожала повергнуть ее в прах. Она хотела, она должна была жить для детей. До последнего вздоха ей следовало употреблять все свои силы на то, чтобы сохранить, хотя для сына, французскую корону, под бременем которой изнемог его отец. Она не домогалась больше ничего для себя, она заботилась только о сыне.

Находились еще верные друзья, желавшие спасти королеву. К ней пришла тайная весть, что все готово к ее побегу. Ведь ярость народа была направлена преимущественно против нее, ее жизни угрожали больше всего. Были уже две попытки умертвить Марию Антуанетту, и она являлась предметом всех злобных обвинений французской нации. Поэтому друзья прежде всего хотели спасти ее. Все было устроено для бегства королевы, повсюду ожидали ее друзья, беззаветно преданные слуги, которым предстояло проводить ее до границы, чтобы передать там с рук на руки посланным австрийского императора Франца, ее племянника. План был задуман с величайшей осмотрительностью, недоставало только согласия королевы, чтобы привести его в исполнение и избавить Марию Антуанетту от верной гибели.

Но она не дала своего согласия.

— Моя собственная жизнь ничего не стоит, — сказала она. — Я знаю, что должна умереть, и готова к тому. Если король и мои дети не могут бежать со мной, то я останусь здесь, потому что мое место возле мужа и детей.

Наконец сам король, воодушевленный мужеством и энергией своей супруги, еще раз нашел в себе силу воспротивиться постановлениям законодательного собрания. Оно издало два новых закона: первый — о высылке всего духовенства из пределов Франции, второй — о мобилизации двадцатитысячной армии, которая должна была расположиться лагерем на рейнской границе, и о принуждении к изгнанию всех эмигрантов, о смертном приговоре всем тем, которые пребывали за границей, собираясь выступить с оружием в руках против собственного отечества.

Оба эти закона Людовик отказался утвердить и наложить на них свое запрещение двадцатого июня 1792 года.

Народ, расположившийся несметными толпами против дверей национального собрания и подстрекаемый эмиссарами революции, принял известие о королевском вето[20] с неописуемой яростью и разразился неистовыми криками. Буревестники революции полетели по улицам, возглашая у окон каждого дома:

— Отечество в опасности! Король вступил в союз с чужеземцами! Австриячка хочет призвать австрийские войска против Франции, и потому король был принужден наложить вето на декрет, осуждающий изменников отечеству. Проклятие

австриячке! Проклятие господину Вето! Долой госпожу Вето! Пусть отныне это будет паролем для революционеров!

Новый пароль раскатился громом по всем улицам, отозвался во всех жилищах, и, в то время как благомыслящие люди хвалили короля в тиши своих запертых комнат за то, что он имел мужество защитить духовенство и эмигрантов, бунтовщики открыто изрыгали громкие проклятия и ругательства, призывая чернь к мести «господину и госпоже Вето».

Никто не препятствовал уличным беспорядкам. Национальное собрание не принимало против них никаких мер, спокойно выжидая, к чему приведет «праведный гнев народа».

Несметные толпы парижской черни с ревом и криком хлынули под вечер двадцатого июня к Тюильери, где не было предпринято ничего для защиты королевского дворца, где даже главные ворота не охранялись в тот день национальными гвардейцами. Поэтому король приказал отворить их настежь для беспрепятственного пропуска народа.

Через четверть часа все лестницы,