это здоровая, высокая, мускулистая, сильная, идеальная репродуктивная машина добрых кровей, существо, которому, кажется, самой судьбой предназначено заниматься любовью, беременеть, рожать потомство, вскармливать его грудью; она также усердно выполняет любые домашние обязанности, ни словом не возражая: она вообще мало или совсем не говорит; наконец, по всеобщему мнению, она наделена потрясающей красотой. Нас, впрочем, не слишком волнует, есть ли у нее душа или внутренний мир, испытывает ли она боль, надежду, мечтает ли.

Катерина – личная собственность даже не Донато, а Джиневры, и ей очень хочется указать, что рабыню она купила на собственные деньги, а та верно и преданно служила ей долгие годы. Джиневра использует формулу полного освобождения, liberavit et absolvit ab eius servitute, однако немедленно перечеркивает ее, заменяя болезненными условиями, в результате чего вся процедура обычно оборачивалась не завоеванием истинной свободы, а лишь робкой надеждой на будущее: Катерине до самой смерти придется оставаться в услужении у бывшей хозяйки, поскольку та, вероятно, уже успела передумать и не собирается ее терять. Однако между оформлением имбревиатуры и белового документа должно было произойти некое событие, поскольку Джиневра, женщина более-менее крепкого здоровья, которая проживет еще много лет, в кадастровой декларации за 1458 год фигурирует уже как хозяйка другой пятнадцатилетней рабыни, не Катерины. Как следует из заметки Кастеллани, освобождение должно было стать полным и окончательным немедленно, 2 ноября 1452 года. Вероятно, тогда же Катерина и покинула дом, забрав с собой скромное приданое, обещанное ей Джиневрой и тщательно переписанное Пьеро: кровать, сундук с двумя замками, матрас, пару простыней, одеяло.

Возможно ли, чтобы здесь говорилось именно о ней? Я до сих пор не могу в это поверить. Будь это мать Леонардо, 2 ноября 1452 года ребенку уже исполнилось бы шесть с половиной месяцев, так что он неминуемо должен был лежать на коленях у Катерины, presentem et acceptantem, в старом доме на виа ди Санто-Джильо, завернутый в пеленки, как младенцы на фасаде Воспитательного дома; однако, родившись 15 апреля, он по-прежнему был сыном рабыни. Но где была Катерина в июле 1451 года? Тут сомнений нет: с мая 1450 года она находилась в доме Кастеллани, нянча Марию, дочь Франческо и Лены. Этот дом, из окон которого открывается прекрасный вид на Арно, был и остается одним из самых красивых дворцов Флоренции. Он построен на фундаменте средневекового укрепления, замка Альтафронте, совсем рядом с Уффици, ныне здесь расположен музей Галилея. Это последнее соображение, как ни странно, мешает мне принять столь невероятную гипотезу, хотя я целыми днями брожу по залам этого здания, от библиотеки на третьем этаже до подвала под могучими каменными арками древнего замка. Неужели именно здесь Катерина жила, именно здесь полюбила Пьеро?

Я принялся ретроспективно исследовать жизни всех действующих лиц Катерининой истории, всех тех, с кем она так или иначе пересекалась: Леонардо, Аккаттабриги, Пьеро, дедушки Антонио, рыцаря Кастеллани, Джиневры, Донато. Каждый новый сюжет сплетался с предыдущим, от каждого ответвлялись истории других людей, соединявших свои жизни, кровь, пот и семя, деливших хлеб и вино, боль, радость и надежду, порождавших поколения детей для будущего всего человечества. В этом плане Донато стал для меня ключом не только потому, что он сам по себе является одной из самых знаковых фигур того времени, эталоном предпринимательской дерзости, менявшей мир то к лучшему, то к худшему, но и потому, что в родную Флоренцию Донато вернулся из Венеции, где с переменным успехом жил и боролся за жизнь более сорока лет. Главное его предприятие в Венеции, золотобитная мастерская, всегда держалась на рабском труде женщин. А ведь Венеция была важнейшим портом, куда привозили черкесских и татарских рабынь из Таны, последнего форпоста европейской цивилизации и венецианской империи на северо-восточном побережье Черного моря. На самом краю света. Впрочем, тут архив приготовил для меня последний сюрприз: завещание Донато, составленное, по странному совпадению, единственным нотариусом, которому старый авантюрист доверял, сером Пьеро. Почти все свое состояние Донато отписал монастырю Сан-Бартоломео-а-Монтеоливето во Флоренции, неподалеку от ворот Сан-Фредиано, где повелел возвести склеп и капеллу для себя и своей семьи. В том самое месте, откуда происходит первая картина Леонардо, «Благовещение», висевшая здесь, вероятно, ab antiquo. И мне не верится, что это просто совпадение.

Свое ретроспективное путешествие я продолжил средиземноморскими путями, стараясь сделать те же остановки, что, вероятно, отмечали и путь Катерины: от Венеции до Константинополя, от Трапезунда до генуэзских колоний на Черном море, от Матреги до Таны и устья Дона. Я попытался своими глазами увидеть все те места, какие еще можно было увидеть, но обнаружил, что в нынешнем мире барьеров и стен куда больше, чем в мире Катерины. Самая красивая часть пути так навсегда и останется для меня несбыточной мечтой: проплыть вдоль восточного побережья Черного моря, от Трапезунда до Сочи и Азова, древней Таны в устье Дона; подняться по реке Кубань к ее истокам на высокогорье Кавказа, достичь двойной вершины Эльбруса. Тьма сгустилась над землями, откуда начала свое плавание рабыня Мария.

В этом путешествии, о котором с определенного момента можно теперь только мечтать, уже не помогут документы, маршрут не найдешь ни по одной навигационной карте, и даже стрелка компаса, бешено вращаясь, не указывает направления. Приходится остерегаться отмелей и острых скал, ужасов внезапного шторма и свирепых морских чудовищ, а ночью, засыпая на палубе стоящего на якоре на рейде корабля, – бесшумных и смертоносных нападений пиратов. За границами нашего мира все тонет в тумане веков: исчезнувшие цивилизации с их древними знаниями, сожженные в ходе войн и грабежей архивы, кровавое зарево, встающее над пожарами и разрушениями в ночь падения Константинополя.

Остаются голоса тех, кто побывал в этих местах: сильные, яркие, все еще пахнущие вином и сушеной рыбой воспоминания Иосафата Барбаро; сдержанные, размеренные, как ежедневная молитва посреди перечня цифр, счетов и денег, – Якомо Бадоера. Остаются имена, записанные Якомо в счетной книге: Термо и русской рабыни Марии. Дальше мы, увы, продвинуться не можем. Однако во тьме, пока не освещенной Историей, по-прежнему звучат те голоса и звуки, что слышала Катерина: саги и мифы исчезнувших горских народов, протяжные мелодии, слетающие в полнолуние со струн пшина, хороводный, кружащий ритм исламея, шорох ветра в кронах берез, грохот падающего с ледника водопада, волчий вой.

Последняя жизнь, пересекшаяся с Катерининой, – моя. Я – последний, кому посчастливилось с ней встретиться, увидеть, как она родилась, жила и умерла. Последний, впрочем, только в соответствии со шкалой времени, если бы время и впрямь существовало, если бы оно двигалось по