Всю дорогу в окна вагона с сухим треском бился густой снег. И все равно Никита смотрел через стекло, смотрел и держал в глазах долгую улыбку, будто видел ими далеко-далеко. Да и не успел еще справиться с радостью, нечаянно свалившейся на него. Хотя знал уже, что не кому-нибудь обязан, а случаю. Случайно попался на каком-то мелком темном делишке Кусков, начальник Никиты. Отсюда потянулась ниточка.

Но всего перебирать и ворошить Никите сейчас не хотелось. Ближе к своей станции он стал то и дело выскакивать в тамбур — садил одну папиросу за другой. Наконец радио объявило долгожданную остановку. Обалдевший от крепкого дыма, Никита с маху бросился в слепящую пургу. Прижимая к боку мешочек с суточным сухим пайком, воровски миновал людную стоянку, откуда каждые полчаса отправлялся автобус, идущий в совхозный поселок через село. Встречи со знакомыми Никита не желал.

Быстро прошел вдоль промозглого города, очутился в поле. Нащупал ногами заледенелую бетонку. На краю села, чутьем угаданного в молоке бурана, Никиту погнала бегом неодолимая, по-звериному лютая тоска. Прыгая по занесенной сугробами улице, Никита достиг своих ворот, протиснулся во двор. Изба стояла белым-бела. Так же, как всюду, крутилась здесь снежная муть, как везде, рыхлыми были сугробы, но будто невидимая преграда долго-долго не подпускала Никиту к крыльцу. Замело крыльцо высоким снегом, и показалось: давным-давно никого здесь не было. Потом взгляд Никиты привлек кусок обгорелой боковушки от колыбели. Местами еще голубел схваченный черной копотью якорек на ней. Значит, на растопку пустили ее, зыбку.

Никита плечом толкнул дверь, и она, не запертая, легко подалась. В нос ударило слабым угаром, запахом вареной картошки.

В первой комнате было пусто. Свыкаясь с белым сумраком, Никита шагнул дальше.

Медленно прояснялись в глубине избы на топчане фигуры. Никита считал: одна, две, три, четыре… И, только увидев крохотную, слившуюся с Татьяной фигурку, Никита беззвучно заплакал.

Все зашевелились, подняв головы, глядели на него, не узнавая. Никита приблизился.

При виде его младенец дернулся тельцем, выпростав руки и ноги из пеленок, спокойно замер, будто говорил: смотри, вот я. В глазах его, прежде времени осмысленных, сквозила пугающая насмешливо-печальная ясность. На лбу и вокруг сжатого рта, придавая лицу скорбное выражение, прорезались жесткие морщинки. Уже сейчас твердые среди младенческих складок, которые скоро избудутся, эти несколько морщин, понял Никита, станут с годами тверже железа. Прицельным, немигающим был взгляд нового человека, будто еще в материнском нутре на полжизни натрудившего свой ум. От этого исповедующего взгляда Никиту бросило на колени. Он сорвал с головы казенную шапку, потянулся к сыну, обжигая его ноги холодной стальной щетиной, принялся целовать.

— Здравствуй, милый!.. — сквозь рыдания вырвалось у него. — Прости меня, сын мой, прости-и-и…

И только хлынули из Никиты плач и стон, как их подхватили в пять ртов.

Завывала, кидалась в окна метель, словно бы отшибала от остального света, мгновенной темью накрывала избу.

Выплакивала долго копившуюся горечь семья.

Заунывно пела разбушевавшаяся стихия.

Потом все перепуталось.

ГЕНЕРАЛЬСКАЯ БАНЯ

Баня стояла на окраине города, окнами на редкий, истерзанный перелесок. Двухэтажная, из красного кирпича. Никогда не засыхающая, продолговатая лужа перед ней в пору осенних дождей набирала силу, и ветер гнал светлую рябь, яркие кленовые листья к самым ступенькам. Два ряда проложенных к входу сосновых досок смачно гнулись под ногами, грузно колыхалась, отплывала баня — отраженная в воде.

В обычные дни внутри было чисто и тихо. Только ветхие рамы, плохо державшие стекла, дробным дребезжаньем отзывались на гудки проходящих по ту сторону перелеска поездов. Плохо было с планом, утвержденным в горкомхозе, поскольку население мылось в новой бане — с красивым лепным фасадом, шикарной парикмахерской и лечебными душами.

Если бы не пятница… По пятницам, всегда ровно в два часа, в баню на зеленой «Волге» приезжал отставной генерал. И в пятницу в бане бывало людей чуть ли не больше, чем за всю неделю, — знающих толк в хорошем паре. Генерал любил париться.

Истопник Николай, медлительный, вечно заросший, начинал приготовления еще в среду. Отлаживал газовую горелку, проверял тягу, перекладывал в печи камни. Топил он в ночь на пятницу, утром долго, празднично брился и к двум часам выходил на улицу встречать генерала. Зеленая «Волга» выруливала из-за станционных пакгаузов, не сбавляя скорости, врезалась бампером в лужу. Вода с сухим треском била по днищу машины, клокотала, окатывая борта. Не доезжая до ступенек, генерал глушил мотор, тормозил, и вода многократными полукружьями устремлялась вперед, захлестывала доски, шумела. Задержав дыхание — с похмелья, — истопник Николай открывал дверцу машины, принимал из рук генерала желтый кожаный саквояж, веники. И ждал, когда генерал отгонит машину в сторону, поможет выбраться из нее своему спутнику. Он еще ни разу не приезжал один, без этого немолодого, сухощавого спутника. Только так — вдвоем.

Оба они, пройдя мимо стоящего по струнке истопника, входили в баню.

На втором этаже, в предбаннике, старые стенные часы дважды издавали сырой, хриплый звук. Завсегдатаи, знавшие генерала, затихали. Дарья Ильинична, смотрительница и уборщица предбанника, суетливо, проворно обмахивала полотенцем два пустующих возле окна места. Внезапная перемена настораживала и тех, кто был впервой, — они замолкали, уставясь на облупленную, влажную дверь. Запахи распаренного березового листа, мыла и пота резче обозначались в эти минуты, тяжело разбухали ноги… Распахнулась дверь. Первым показался Павел Силыч — так звали спутника генерала. Чуть поотстав, шел сам генерал — широкий, с одутловатым, властным лицом, резковатым, точным шагом.

— Здравствуйте!.. Здравия желаем! — приветствовали их, а двое-трое и встали, втянув голые животы.

Павел Силыч сразу свернул к окну, на ходу кивнув обнаженной седой головой. Генерал же, негнущийся, величественный, раскатисто, могуче произнес:

— Здорово, братцы! Как парок? Хорош?..

— Парок что надо!

— На верхотуру никто еще не лазил. Страшнее Африки!

— Ляшенко, — прогудел генерал. — Ты-то дрейфишь. А еще в танке воевал. Ну, братец.

Ляшенко, лет сорока пяти, телом плотный, цвета каленой меди, сложив ладони фиговым листком, весь подобрался, засиял.

— Вперед батьки… — начал было он, но генерал уже не слушал его, удалился к своему месту, снимая зеленую, без погон, форменную рубаху.

Истопник Николай, успевший растелешиться, вышел из подсобки, неся чистые шайки, войлочную шляпу и брезентовые рукавицы. И закурил — тайком, в кулак, опасливо поглядывая на генерала, выпуская дым в форточку.

— Павел Силыч, ну-ка — сколько мы прибавили? — сказал генерал.

— Стоит ли, Петр Васильевич. Так и пар упустить можно.

— У Николая пару — на дивизию! — коротко хохотнул генерал. — Верно, Николай?

— Так точно! — расплылся истопник. — Гвардейский пар.

Павел Силыч нехотя прошел к красным весам, помрачнел, слушая скрип колеблющейся под