— Сам не знаю, — отвечает Говард после некоторого раздумья.

Фарли издает сдавленный вздох:

— Слушай, если ты хочешь сохранить место, лучше возвращайся немедленно. Грег просто на стенку лезет, я никогда еще не видел его в такой ярости.

— Вот как, — говорит Говард.

— Да, знаешь, лучше тебе прямо сейчас с ним поговорить… Погоди-ка, оставайся на связи, я сейчас передам ему телефон, так что ты сможешь…

Говард быстро жмет на “отбой” и выключает телефон.

— Ладно, — говорит он ребятам. — Тогда давайте отправимся в эти Мемориальные сады.

Ребята заметно оживляются — и вот уже они шагают впереди Говарда по улице.

Он читал об этих садах, но никогда там не бывал. Айлендбридж — это довольно отдаленная и не слишком-то привлекательная часть города. Почти единственными яркими пятнами здесь служат выцветшие афиши прошлогодних музыкальных представлений; обшарпанные пабы теснятся на извилистых улочках, там, где в начале прошлого века местные проститутки обслуживали британских солдат, расквартированных в бараках, где теперь размещается музей. Пускай это уже не самый крупный в Европе “квартал красных фонарей”, в облагораживании его никак нельзя обвинить; когда они поворачивают к реке, грязь становится все гуще, а жилые дома — все более обветшалыми. Ребята в полном восторге.

— Сэр, это что — гетто?

— Тише.

— Здесь что, торгоуют наркотиками?

— Ш-ш-ш.

— А они тут все на наркотиках, да?

— Хочешь назад в школу вернуться? Да?

— Извините.

Говарда одновременно трогает и тревожит эта безоговорочная доверчивость ребят: они верят, что находятся в полной безопасности, просто потому, что рядом с ними он, как будто присутствие взрослого защищает их от любой угрозы, излучает некое непробиваемое силовое поле.

Ворота Мемориальных садов находятся в конце какого-то переулка, между лавкой старьевщика и психиатрической больницей. Ребята проходят туда гуськом; Говард даже не знает, радоваться ему или огорчаться, когда оказывается, что парк совершенно пуст.

— Почему здесь никого нет? — спрашивает Марио.

— Наверно, тут прослышали, что ты идешь, Марио!

— Ага, Марио, тут услышали, что сюда направляется самый знаменитый в Дублине попрошайка, и все разбежались по домам!

— Сам ты попрошайка, козел!

— А ну, тише все, — одергивает их Говард.

Отсюда, если не считать полного безлюдья, Мемориальные сады выглядят похожими на любой другой парк. Лужайки тянутся куда хватает глаз, слева вздымается холм, справа ветер поднимает рябь на поверхности реки, а на центральной аллее он шумит ветками голых деревьев. Единственное сооружение, которое можно увидеть, — это маленький каменный павильон. Говард с ребятами подходят ближе и протискиваются внутрь павильона. Там на полу начертана строфа из стихотворения Руперта Брука[34]:

Покой нас породнил со всем нетленным:

С рассветом, ветром, грустью и весельем,

С ночною тьмой, со сном, с прибоем пенным,

С осенней тучей, с волей, с птичьей трелью…[35]

— Глядите, — Генри Лафайет показывает куда-то на холм. Отсюда виден высокий каменный крест на гребне холма.

Ребята поднимаются туда, разбредаясь вширь по траве, почти молча; теперь Говарду снова кажется, что они стали младше, словно начали обратное движение во времени.

На вершине холма они вновь оказываются в обширном саду, окруженном деревьями и увитыми плющом колоннадами. В чаши двух одинаковых фонтанов тонкой струйкой льется вода, а вокруг высажен морозник. Города, обступающего парк, больше не видно: можно подумать, будто они очутились в саду какого-нибудь сельского особняка, если бы не этот высящийся крест. Перед крестом, на расстоянии примерно метров тридцати, стоит белый каменный саркофаг.

— “Имя их живет отныне и навеки”, — читает Дьюи Форчун надпись на одном боку саркофага.

— Чье имя?

— Ирландских солдат, придурок!

— Они неправильно все поняли, — замечает Муирис.

Лукас Рексрот, задрожав, говорит:

— Зловещее какое-то место.

Все начинают ухать как привидения, однако Лукас прав. Холодный воздух, в котором их голоса будто съеживаются, сырая трава и запустение, странная отрезанность от остального мира, необъяснимое ощущение, будто здесь что-то прервалось… Все это придает саду сходство с загробным миром — с таким местом, где (если включить воображение) можно очнуться лежащим на траве сразу же после какого-то чудовищного столкновения. Вокруг струится влажный воздух. Понемногу болтовня утихает, и мальчишки, неловко потоптавшись, наконец разворачиваются так, что каждый смотрит на Говарда. Тот еще мгновение выжидает — ему жаль нарушать чары этой необыкновенной тишины. А потом он говорит:

— Итак, “Дублинские приятели”.

И он принимается рассказывать им то, что рассказал ему о Группе “Д” Джим Слэттери: как все эти члены школьных клубов регби записались в добровольцы и как примерно в то самое время, когда Роберт Грейвз дрожал и воевал с крысами в окопах во Франции, их отправили в топку Дарданелл.

— Их высаживали прямо на пляжи, тянувшиеся вдоль полуострова Галлиполи, и велели ждать приказов. Дни проходили один за другим, солдаты мучались дизентерией, на голову им сыпалась шрапнель, раненых и убитых оттаскивали в сторону, и огромные рои мух с жужжаньем перелетали от трупов к живым, садились им на губы, так что было почти невозможно ни спать, ни есть.

— Наконец пришел приказ начать наступление на Киреч-Тепе-Сирт — длинный горный хребет, возвышавшийся над заливом. Люди выступили в поход в палящий зной, который с каждым днем становился все тяжелее. Питьевой воды не хватало, а турки отравили колодцы. Амуниции тоже не хватало, и вскоре боеприпасы закончились. У вершины хребта турки практически их изрешетили. Они послали за подкреплением, но помощь так и не пришла. Стояла такая жара, что сухая трава легко загоралась, и им приходилось слышать крики раненых, горевших заживо.

— Они провели ночь на горе, очутившись в западне. Их отстреливали одного за другим. Когда у них кончились пули, они бросали камни. Рядовой Уилкин начал ловить на лету турецкие гранаты и швырять их обратно, он проделал это пять раз, а шестая граната разорвалась у него в руке. Наконец после того, как они несколько часов наблюдали за гибелью товарищей, эти люди — выпускники Сибрука, Клонгоуза, Сент-Майклза и других школ, которые еще неделей раньше нигде не бывали за пределами родной страны, — ринулись в штыковую атаку на турецкие ружья. Во время этой атаки Уильяму Моллою, прадеду Джастера, прострелили руку, и ему пришлось ползком добираться до своего отряда. Он был одним из тех, кому повезло. В ту ночь погибла половина “Дублинских приятелей”.