Беккайо был хорошо знаком маэстро Донато, они были соседями. Поэтому тот позвал свою дочь Марину и велел принести еще один стакан.

Девушка, красивая и грациозная, как видение, вошла в комнату. Можно было лишь удивляться, каким образом вырос в этой гнусной клоаке такой прекрасный цветок.

— Благодарю, благодарю, — сказал Беккайо. — Сейчас не время пить, даже за здоровье короля. Сейчас, маэстро Донато, требуется повесить мятежника.

— Повесить мятежника? — откликнулся маэстро Донато. — Это мне подходит.

— Притом настоящего мятежника, маэстро, вы сможете этим похвалиться; если сомневаетесь, справьтесь у Паскуале Де Симоне. Нам с ним когда еще поручили казнить этого молодца, а мы, как дураки, его упустили.

— Вот оно что! — заметил маэстро Донато. — А он тебя не упустил? Надо думать, это он наградил тебя славным сабельным ударом, от которого у тебя шрам на лице?

— И отрубил мне руку, — подхватил Беккайо, показывая искалеченную и окровавленную кисть.

— Ох, сосед! — вскричал маэстро Донато. — Давайте-ка я перевяжу, мы ведь, знаете, отчасти и хирурги.

— Нет, клянусь кровью Христовой! Нет! — отвечал Беккайо. — Когда он будет мертв — пожалуй, но пока он жив, пусть течет моя кровь, пусть течет! Ну, маэстро, пошли, вас ждут.

— Меня ждут? Хорошо сказано. Но кто мне заплатит?

— Я.

— Вы так говорите, потому что он жив, но что вы скажете, когда он будет повешен?

— Моя лавка отсюда в двух шагах; мы там остановимся, и я отсчитаю тебе десять дукатов.

— Гм! — произнес маэстро Донато. — Десять дукатов за законную казнь, а незаконная стоит все двадцать, да и то боюсь, что с моей стороны это будет неосторожно.

— Пойдем, я дам тебе двадцать, да только решайся поскорее, потому что, если ты не хочешь его вешать, я повешу его сам и приберегу свои денежки.

Маэстро Донато подумал, что и в самом деле повесить человека не так уж трудно, раз столько людей сами лезут в петлю, и, боясь упустить заработок, сказал:

— Ладно, не хочу отказывать в услуге соседу.

И он направился к стене, чтобы снять с гвоздя смотанную в кольцо веревку.

— Куда вы, кум? — осведомился Беккайо.

— Вы же видите, хочу захватить свой инструмент.

— Веревку? Мы уже ею запаслись.

— Но ваша специально не подготовлена. Чем веревка больше послужила, тем она лучше скользит, а значит, тем легче клиенту.

— Шутишь ты, что ли? — закричал Беккайо. — Да разве я хочу ему легкой смерти! Новую веревку, черт побери, только новую!

— А ведь правда, — сказал маэстро Донато со зловещей ухмылкой. — Платите-то вы, значит, вам и музыку заказывать. До скорой встречи, папаша Томео!

— До скорой встречи, — отозвался старый рыбак. — И не унывайте, кум! Сдается мне, что кончились ваши неудачи.

А про себя пробормотал:

«Законно, незаконно, какая разница! Те же двадцать дукатов в счет приданого».

Приятели вышли на улицу Вздохов-из-Бездны и двинулись в сторону лавки Беккайо.

Тот направился прямо к прилавку, вытащил из выдвижного ящика двадцать дукатов и протянул их было маэстро Донато, но вдруг передумал:

— Вот десять дукатов, маэстро, остальные после казни.

— Чьей казни? — спросила, выходя из задней комнаты, жена Беккайо.

— Если тебя спросят, скажешь, что ни о какой казни ты и не слышала или что все забыла, — отвечал тот.

Только теперь заметив, в каком состоянии рука мужа, женщина вскрикнула:

— Боже милостивый! Что это с тобой такое?

— Ничего.

— Как так ничего? Трех пальцев не хватает, это, по-твоему, ничего?!

— Ладно, — сказал Беккайо. — Подул бы ветерок, давно бы уже все высохло. Пошли, маэстро.

И он вышел из лавки; палач следовал за ним.

Так они пришли на улицу Лавинайо; Беккайо показывал дорогу и шагал так скоро, что маэстро Донато едва за ним поспевал.

Все оставалось в том же положении, как и до ухода Беккайо. Пленник лежал на столе, ни малейшим движением не отвечая на оскорбления и пинки со стороны лаццарони, и, казалось, пребывал в полной неподвижности.

Впрочем, требовалось столько же силы духа, чтобы молча выносить оскорбления, как и физической силы, чтобы переносить побои и даже ранения, которые ему наносили, пытаясь сломить упрямца. Ничего у них не получалось.

Появление двух убийц — живодера и палача — было встречено победными кликами и приветствиями. «И boia! Il boia!» 59 — слышалось со всех сторон.

Как ни тверд был Сальвато, но при этих возгласах он содрогнулся, ибо начал понимать, в чем истинная причина столь длительной отсрочки: Беккайо не только жаждал его уничтожить, но и хотел, чтобы он принял смерть от презренной руки.

Все же молодой человек сообразил, что, попав в опытные руки, он умрет более скорой и не такой мучительной смертью.

Он снова опустил приподнятые было веки и впал в прежнее безразличие (впрочем, никто не заметил, что он на миг из него выходил).

Беккайо подошел к пленнику и указал на него маэстро Донато.

— Вот этот человек, — проговорил он.

Маэстро Донато огляделся в поисках подходящего для устройства временной виселицы места, но Беккайо указал ему на кольцо и веревку.

— Мы тебе все приготовили. Не торопись, времени у тебя сколько угодно. Маэстро Донато взобрался на стол; но, испытывая большее, чем его приятель, почтение к бедному двуногому животному, что тщится уподобиться самому Господу Богу и именуется человеком, палач не осмелился наступить на тело жертвы, как это прежде сделал Беккайо.

Он стал на стул, чтобы проверить, крепко ли сидит кольцо и хорошо ли скользит петля.

Кольцо сидело прочно, но петля не скользила.

Маэстро Донато пожал плечами, насмешливо пробормотал что-то по адресу тех, кто берется не за свое дело, и наладил заново плохо завязанный узел.

Тем временем Беккайо отчаянно ругал пленника, все такого же неподвижного и молчаливого, словно он был уже мертв.

Часы пробили семь.

— А теперь считай минуты, — обратился живодер к Сальвато, — потому что считать часы тебе уже не придется.

Ночь еще не наступила, но на узких улицах и в высоких домах Неаполя сумерки начинаются еще до захода солнца.

В столовой, где готовилось зрелище, из которого присутствующие не хотели упустить ни малейшей подробности, становилось плохо видно.