— Стало быть, уже не нужен он более…

Держался он молодцом, чести ни разу не уронил. Голову нес высоко. А судьи его спрашивали:

— Твое ли дело государыню в записках поучать?

— Ежели она герцога и Остермана слушает, — отвечал Волынский, — то я не дурее их себя считаю…

Ванька Неплюев, греясь в шубе, руками всплескивал:

— Страшно слушать мне слова твои бесстыдные!

— Истинно говорю! — давал ответ Волынский. — А тебе, холопу, видать, и правда что страшно честные слова выслушивать…

Генерал Чернышев завел речь об избиении Тредиаковского в покоях его курляндской светлости:

— На што ты герцога этим актом унизил?

Унижение же поэта в вину ему не ставили…

— Чую, — отвечал Волынский, — что пятьсот рублей и битва моя с Тредиаковским только претекстом служат для иных обвинений. И вы, судьи, сами знаете, что собрались здесь меня погубить… В паденье моем вы все легки рассуждать.

А ведь я еще не забыл — помню, как вчера вы передо мною на задних лапках бегали!

— Ох, и боек же ты! — прищурился Ушаков.

Артемий Петрович по довольству его ощутил, что инквизитор карты свои еще не раскрыл. Пока что игра идет вслепую. Сесть Волынскому так и не позволили.

Не доспал. Не завтракал. В полдень судьи удалились ради обеда, но его с собой не позвали. Допрос затянулся до двух часов дня. Покидая под конвоем дворец Итальянский, Волынский, не унывая, судьям рукой помахал:

— Вы это дело со мной кончайте уж поскорее!

На что суровейше ему отвечал Румянцев:

— Мы сами заседанию своему время избирать станем. Дома ты явись в скромность, а завтрева лишнего нам тут не плоди. Ответа ждем генерального и без плутований лукавых.

— Затаил ты злобу на Остермана, — добавил Неплюев.

— Плывет он каналами темными, — крикнул ему Волынский. — Без закрытия дверей Остерман даже с женою не общается.

На что ему угрожали судьи:

— Гляди! О таких делах, каково Остерман с женою общается, судить не пристало, и о том будет нами свыше доложено…

А пока Волынский в Комиссии пребывал, в доме его учинен был погром полный. Все книги забрали в Тайную канцелярию, увезли на возах. Бумаги из сундуков до последнего клочка выгребли…

* * *

Вечером Ушаков предстал перед императрицей:

— Матушка! Смотри, что мы нашли в дому Волынского… Анна Иоанновна глянула и схватилась за сердце:

— Ах он… супостат такой! Пригрела я змия…

Десять лет прошло с той поры, как она в Кремле московском кондиции разодрала. Одним решительным жестом добыла тогда дтя себя власть самодержавную.

Теперь же Ушаков снова тряс перед нею те самые кондиции, что должны ее власть ограничить.

— Слышала я, — сказала императрица, — что весел был сегодня Волынский в суде. Видать, на милость мою надеется. Но я таким кондициям не потатчица…

Кто еще писал с ним проекты?

Ушаков вернулся в крепость. Увы, «Проект» был сожжен.

При обыске сыщики обнаружили только черновики к нему.

Велел доставить из заточения Кубанца.

— Сулил я тебе свободу от рабства и сто рубликов обещал. А теперь, — сказал Ушаков, — вижу из дела, что свободы тебе не видать. И не сто рублей, а сотню плетей от меня получишь.

Кубанец посерел лицом, глаза его забегали:

— Сущую правду показал на господина своего.

— Нам одного господина мало! Садись и пиши…

— Что прикажете?

— Все, что помнишь, пиши мне…

Ваньке Топильскому инквизитор сказал:

— Соймонова с Мусиным-Пушкиным брать пока не след. Сейчас ты с солдатами поезжай и хватай Хрущева с Еропкиным. Кстати, воспомянул я, что шут Балакирев плетет тут разное… Видать, мало мы его драли. Навести-ка его да припугни кнутом хорошим!

Хрущов на допросах держался спокойно. Ушаков от Кубанца уже знал, что инженер целые куски от себя в «Проект» Волынского вписывал. Но сейчас это отрицал.

— Собирались, верно, — признавал он. — Так не звери же мы? Чай, люди. А людская порода сборища обожает. Было у нас времяпровождение весьма приятное и открытое. В бириби играли, о деревенских нужцах грустили… Да мало ли еще что?

— Ну, ладно, — ответил ему Ушаков. — Ты теперь не стремись домой скорее попасть. Посиди у нас да в темноте подумай…

— О чем думать-то мне в потемках ваших?

— Четверо детишек у тебя, — намекнул Ушаков. — Без отца, без матери трудненько им жить придется. Никто сиротинок не пожалеет.

Еропкин душою был гораздо нежнее Хрущева, и опытный зверь Ушаков сразу это почуял… Признавался архитектор:

— Это так, что Волынский проект свой читывал. Но не мне одному, а всем сразу. Даже девка одна была, помнится…

— Как зовут девку? — сразу вклинился Топильский.

— А что?

— Здесь мы задаем вопросы. Отвечай быстро!

— Девку-то как зовут? — кричал Ушаков.

— Варвара, кажись.

— Откуда взялась?

— Не помню.

Теперь на него кричали с четырех сторон комнаты:

— Вспомни! Быстро! Отвечай сразу! Не думая!

— Дмитриева Варвара… камер-юнгфера Анны Леопольдовны.

— Ага! — обрадовался Ушаков. — Ванька, ты это запиши…

Еропкин пристыженно замолк.

— Чего молчишь? Далее. Ну читали… Что читали?

— Читали, а я слушал. В одном месте даже поспорили.

— Из-за чего? — вопросили сыщики.

— Зашла речь о царе Иоанне Грозном, которого Волынский в проекте своем прописал тираном народа и погубителем…

— Ванька, — кивнул Ушаков, — запиши и это!

Вообще Еропкин оказался болтлив; жизнь русская не научила его молчать, архитектор еще не дорос до простонародной мудрости, когда мужики и бабы, попав под «слово и дело», твердо держались одной исконной формулы: «Знать не знаю, ведать не ведаю». Добровольно, к тому не побуждаем, рассказал Еропкин допытчикам о своем разговоре с Волынским о строениях древнеримских:

— Вот-де неаполитанская королева Иоанна себе загородный дом велик построила, который в большой славе был, а ныне тот дом ее можно почесть совсем рядовым между простых домов нынешних.

Ушаков поначалу даже его не понял:

— Это ты к чему нам? Про дом-то заливаешь…

— А к тому, что все такое, что кажется современникам знатным и чудесным, позже в забвении обретается. Так и царствования иные: гремят немало по свету, а потом крапивою порастут.