— Обретение призвания — это стихийный процесс… Как бы ты ни старался — это не случится, пока не придет время.

— И, тем не менее даже в этой стихийности вы являетесь сторонником профессионализма. Поясню, что я хочу сказать: в одном из интервью 1983 года вы заметили, что среди сочинителей остается много «литературных юношей», пренебрегающих профессионализмом. И особенно это заметно в прозе. Что вы имели в виду?

— Начинающих писать очень много — гораздо больше, чем тех, кто, в конце концов, совершаются как писатели…

Своим студентам в Америке, где я в течение двадцати четырех лет преподавал в университете русскую литературу, я всегда говорил: «Самое главное, чтобы вы научились завершать вещь, которую начали». Это очень редко бывает. Как правило, начинают писать, потом отбрасывают — ничего не получается… Постарайтесь, даже если вам не нравится, закончить вещь. И тогда вы по-новому посмотрите на себя и вокруг себя.

— На вашей встрече со студентами Казанского университета прозвучала мысль о том, что не нужно стремиться расширять аудиторию романа, напротив — ее нужно сузить. Но ведь и без того ваш читатель, вообще читатель серьезной литературы — это интеллигенция, она же — «меньшинство», как вы не раз выражались. Не думаете ли вы, что это сегодня — не просто «редкие» люди, а некая «уходящая натура»?

— Да. Я думаю, что это, может быть, действительно какой-то уходящий этнос. Но в то же время это люди, без которых невозможно существование современной жизни, цивилизации. И их — интеллигентов, читателей нашей литературы — очень трудно рассеять, даже в процессе эмиграции. Например, в поисках возможностей хороших заработков образовалась целая коммуна в Силиконовой долине, в штате Калифорния. Там живет несколько десятков тысяч русских интеллектуалов. Как-то я приехал туда выступать, и мне показалось, что я где-то в Новосибирске, в Академгородке — словно в те еще времена. Битком набитый зал своих! Своих не только в смысле языка, а в смысле выражения лиц! Такие свойские ребята! И все понимают. И все читали. Меня это потрясло! И это происходит в Силиконовой долине — маленький концентрат соли нашей земли… Из-за чего мы, кстати, все страдаем — она рассеялась, к сожалению. Они уже там отчасти американцы. Но тем не менее они — свои, живут и скучают по юности, прощание с которой отождествляется у них с утратой Родины. Много передвигаются, путешествуют. Сейчас это уже не изгнанники, а странники, я бы сказал. Не эмигранты, а — мигранты. Они в поисках. В самом начале перестройки в Интернете я встречал объявления, в которых эти люди подбрасывали друг другу возможности заработка: «есть работа на Марианских островах…», «ребята, спешите в Уругвай…» и так далее… Это уже часть космополитической диаспоры, в то же время — свои.

И конечно, очень важно, чтобы хоть часть этих людей возвращалась к нам, со знанием языков, с опытом работы за рубежом.

— Вы считаете, сегодня для такого возвращения есть предпосылки?

— Есть. Это в основном предпосылки экономического порядка. Когда начинают хорошо платить, специалисты возвращаются.

— Василий Павлович, в продолжение темы «уходящего» хотелось бы знать ваше мнение о судьбе «толстых» журналов, которые были культовым явлением в «самой читающей стране», особенно когда в ней стали происходить большие перемены. Через эти журналы к читателю пришло целое поколение талантливых литераторов. А что сегодня — какова их роль, каким может быть будущее?

— Будущее очень туманно, по-моему… Но они существуют — хотя далеко не роскошно, но все-таки — существуют. Государство их как-то поддерживает. Агентство по культуре выделяет гранты, средства из фондов. Помещения им предоставляются, что очень важно. Журнал «Знамя», например, переехал сейчас в хорошее здание на Садовом кольце. А Ирина Николаевна Барметова и «Октябрь» постоянно существуют в своем «кочетовском» дворце, откуда так и веет «кочетовским» мраком, но он рассеивается, когда там появляется эта «дама, прекрасная во всех отношениях». Там постоянно собираются люди, мы все здесь на «фесте», так или иначе, принадлежим к плеяде «Октября» — «октябрята»…

«Толстые» журналы отказываются умирать, зачахнуть, что само по себе очень показательно. Значит, может быть, пройдет какой-то период, и положение изменится к лучшему.

В Америке тоже есть «толстые» журналы, их несколько. Например, есть журнал «Гранта», журнал «Пари», на Манхэттене. Ничего в них особенного нет, это литературные сборники. Но они, в отличие от наших, гораздо шире продаются, и тиражи их больше. Есть еще «толстые» журналы при университетах.

— «Прощай, роман!» — так звучала тема встречи писателей со студентами и преподавателями в Казанском университете. Надеюсь, что вы-то сами с романом не прощаетесь?

— А куда мне без него?!. Мне некуда сбежать. Это мое любимое дело. Я и сейчас уже пишу новый роман. Как-то не могу уйти от этого. Я каждый раз, когда заканчиваю очередную вещь, думаю: ну вот и хватит уже, написал столько, что достаточно, что-то другое надо… Или ничего уже не надо вообще — старость… Потом ходишь, ходишь, и вдруг что-то тебя затягивает, к столу подводит. Включаешь машинку и начинаешь набрасывать. И так постепенно, постепенно, спонтанно появляется новое…

— И начинает жить своей жизнью…

— …Начинает жить. И у тебя уже есть смысл, движение какое-то.

В общем, лучше этого я для себя ничего не вижу… Может быть, осла только купить, Дурана Мороззо, и на нем в Испанию уйти…

— Манят близкие пределы соседней страны — Биарриц ведь на границе Франции и Испании?

— Скучно в Биаррице! Там я только пишу. А потом еду в Москву — вот где много интересного, постоянный напряженный нерв. Через месяц-два там уже изнемогаешь от многих вещей — от того же трафика, плохого воздуха, внимания вашего брата — журналиста. Мечтаешь сбежать в Биарриц. Приезжаешь — и через месяц чувствуешь, что невозможно — надо возвращаться.

— Как раз хотелось бы вернуться к вопросу о спонтанности создания ваших произведений, о том, что вам интересно писать, не зная, что будет дальше. А есть ли что-то, чего вы бы все же никогда не позволили своему герою или же себе по отношению к нему?

— Я об этом много раз говорил. Я пишу роман спонтанно, я не знаю, что там будет, не знаю, чем он закончится. Больше того, я начинаю писать и не знаю вообще, что произойдет с моим героем через пять страниц. Когда я писал «Редкие земли», то начал с описания тамарисковой рощи. Тамариск — очень странное растение: на уродливых стволах нежная зеленая хвоя, очень красиво. И я его описывал, описывал. И почему-то вдруг мне пришла в голову фраза: «Таков и наш комсомол…» Кажется, что это какой-то бред собачий… А эта фраза толкнула меня дальше — в среду «последних комсомольцев». Они взрастали на уродливых стволах уродливой идеологии, но на башках у них были шевелюры зеленой хвои…

— Василий Павлович, я хотела бы задать вопрос из области метафизики. Не показалось ли вам все происходящее, я имею в виду «Аксенов-фест», неким карнавальным реалити-эпилогом вашего последнего романа? Когда вас, Базза Окселотла, знаменитого писателя, чествуют в до неузнаваемости изменившемся родном городе. И делает это человек из той самой «нежной тамарисковой поросли»… Не было ли у вас этого ощущения?