Может быть, я совершил ошибку. Может быть, я поступил самонадеянно. Чёрт возьми, ведь я даже не ведал, что хорошо для меня самого. Как же я мог решать, что хорошо для неё? Может быть, мне надо было дать ей этот шанс, не делать выбор за неё. Но я считал, что поступаю правильно, что другого не дано.

Потом я буду сожалеть о содеянном, всю жизнь я буду сожалеть об этом.

Может, хоть это послужит оправданием. Не знаю. Тяжело возвращаться к подобным моментам и ворошить прошлое. Просто чувство вины свело меня с ума. Просто я хотел поскорей вернуться в Бисмарк, отыскать Мэрилу и прижать к груди моё новое дитя.

На следующий день, возвращаясь домой с работы, при выходе из автобуса я не узнал своего собственного образа, мелькнувшего в зеркале заднего вида.

Но это БЫЛ я. То, что я увидел, напугало меня. Я знал, что творилось у меня в душе, но не предполагал, что это прорвётся наружу. Лицо перекосило, я не узнал сам себя.

С 1-го августа в Канаде начался местный провинциальный 3-дневный праздник. Поэтому я отправился в Бисмарк. Я ехал 900 миль без передышки, всю ночь, на другой день нашёл дом Мэрилу и позвонил её подруге: попросил её передать Мэрилу, что хочу встретиться с ней в полдень около зоопарка. И чтобы принесла ребёнка.

Я опасался, что она приведёт с собой полицию, поэтому несколько минут наблюдал за ней издали.

Потом я вышел из-за вяза, подошёл к ней и обнял. Мы сели за столик, и в первый раз я взял на руки ребёнка — Брайана Майкла.

Мы заговорили о восстановлении нашей семьи. Мэрилу сказала, что подумает об этом, только если я опять пройду курс лечения — на этот раз по реабилитационной программе фонда «Хартвью». Этот фонд находился в городке Мандане в семи милях к западу от Бисмарка, сразу за Миссури.

— Мэрилу, я ведь ходил в АА, я не пью вот уже почти три года. К чему такие требования?

— Остались проблемы, Брэд: с тобой, с нами. Мы сами не смогли с ними справиться. Может быть, пройдя необходимую терапию, мы сможем опять быть семьёй…

Она была права. Проблемы у меня оставались. Я был ещё больше на взводе, чем весной 69-го, когда пришёл в АА. Эмоциональные проблемы только обострились, и справиться с ними я был не в силах. Они словно оттаяли после нескольких лет заморозки. Эти проблемы пугали меня самого до глубины души. Я понимал, что мне нужна помощь. Пить-то я бросил, но окончательного выздоровления не наступило.

Я застрял где-то на полпути.

В тот же день мы поехали в Мандан и побеседовали со специалистом фонда «Хартвью». Он тоже посчитал, что мне нужно пройти программу, и тогда я согласился. Хоть и разрывался на части. Я любил Канаду, мне нравилась новая работа, и я не хотел рисковать ею.

Я позвонил своему боссу в «Калгари Геральд» и обрисовал ситуацию. Он всё понял, сказал, чтобы я лечился, сколько потребуется, и что место останется за мной. Я сказал, что вернусь примерно через два месяца: таков был средний срок пребывания в «Хартвью».

Как бы то ни было, я был рад снова пройти лечение. Я понимал, что крайне нуждаюсь в помощи. И в то же время меня это возмущало. Я не пил и считал, что они могут сделать со мной совсем немного. Всё это вполне вероятно могло оказаться пустой тратой времени, рассуждал я.

Я прошёл всю двухмесячную программу — никакого прогресса не последовало.

Слишком толст оказался мой панцирь, сквозь который они хотели — и не смогли пробиться. Я зажал себя в кулак. Я не позволял своим эмоциям прорваться наружу. Вся наша лечебная группа заявила, что не видели доселе такого зажатого парня.

Каждый день двумя группами мы проходили лечебный курс. Продержав меня на «горячем стуле» несколько недель, мой врач пришёл к выводу, что я топчусь на одном месте. Тогда он пригласил начальника расколоть меня. Тот заявил, что от моего несчастного вида он сам начинает болеть. Что ему нужен целый пузырёк аспирина, чтоб усидеть со мной в одной комнате. Я сказал, чтобы нёс пузырёк: я засуну его поперёк ему в жопу.

Он не смог бы меня расколоть и за тысячу лет. Он очень старался. Но — впустую.

И тогда меня стали переводить из одной группы в другую. Все группы отличались друг от друга. Пациентами и лечащими врачами. Но в моём случае все они упёрлись в тупик. По истечении двух месяцев врачи подняли руки и заявили, что мне нужно пройти всю программу заново.

Мне прописали два сильнодействующих лекарства: стелазин, транквилизатор для шизоидов, чтобы расслабить меня, и парнат для поднятия настроения, для вывода из тревожного состояния.

Психиатр — доктор Саксвик — предположил, что я страдаю от эндогенной депрессии, то есть такой депрессии, которая идёт изнутри, вероятно, вследствие химического дисбаланса в моём организме.

На самом же деле он ни черта не понимал, что со мной творится. Я и сам ни черта не смыслил в этом.

Я знал, что депрессию вызывает не находящая пути наружу злость. А во мне было полно ярости самого высокого накала, которой я не давал выхода с самого возвращения с войны. Я боялся своей ярости и держал себя в руках, как мог. Я подозревал, что если дать ей волю, то обязательно прибью кого-нибудь. Стоит только несчастному подрезать меня на дороге, я прижму его к обочине, вытащу из машины, вставлю в глотку пистолет и нажму на курок.

— Бац!

Это тебе за то, что подрезал меня, сэр.

— Бац! Бац! Бац! Бац!

Вот и пуст мой пистолет. Всего хорошего…

И пойду я прочь, посмеиваясь, как Санта-Клаус, и бормоча «Так тебе и надо, придурок!»

Психотерапевт предположил, что мне придётся сидеть на этих лекарствах неопределённое время, вполне возможно, даже до конца моих дней, только чтоб чувствовать себя прилично.

Лекарства помогли. Мне стало лучше. Но они же выровняли мои эмоции. Потекла спокойная жизнь. Ни взлётов, ни падений. Эмоции исчезли напрочь. Я чувствовал себя как зомби, и мне это страшно не нравилось. К тому же появились раздражающие побочные эффекты: тремор, тик, учащённые мочеиспускания, сухость в горле и так далее.

Я знал, что мои проблемы берут начало во Вьетнаме, но тогда я был не готов касаться его. Это была самая последняя тема, которую я готов был обсуждать в группе. Я боялся, что стоит открыть ящик Пандоры, я убью кого-нибудь, или покончу с собой, или буду неделями напролёт плакать и рыдать. Моим нездоровьем был Вьетнам. И я упрятал его поглубже, запихал в самый дальний уголок и не собирался выпускать на свет божий.

И, как и раньше, врачи не задали мне ни единого вопроса о Вьетнаме, о моём боевом опыте, о том, что я там делал и видел, о моих тогдашних ощущениях. Они прошли мимо него. И не узнали о нём ничего. Совершенно ничего.

На дворе стояло лето 72-го года, война была в самом разгаре, и никто тогда не подозревал, что я и другие парни страдали от жесточайших приступов посттравматического стресса, известного также как «припадки».

Программа «Хартвью» ориентировалась на Фрейда, и врачи стали копаться в моём детстве и отношениях с родителями, выискивая во мне эмоциональное Эльдорадо — первооснову всех жизненных передряг.