Выведенный из терпения, Власов решил наконец жестоко наказать натухайцев. Кстати, войска были в сборе—и вот в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое февраля сильный отряд, под личным начальством Власова, уже двигался к натухайским аулам. В самую полночь был привал на реке Псебепсе, и отряд разделился: полковник Табанец двинулся вправо, полковник Стороженко влево, чтобы обхватить аулы сверху и снизу. На рассвете по данному сигналу началось нападение. Часть жителей бросилась было бежать, но, повсюду встречая казаков, частью была побита, а частью забрана в плен; другие, засев в домах, защищались упорно и не хотели сдаваться. Тогда Власов приказал Стороженко ворваться в аулы, зажечь строения и истребить все до основания. В десять часов утра бой уже был покончен. Сгорело четыре аула со всем имуществом и запасами хлеба, было отогнано до двух тысяч голов скота и взято в плен сорок шесть человек, остальное население погибло или в огне или от оружия.

На линии Власов узнал, что шапсуги после отражения их двадцать третьего февраля от Каракубанского острова, возвращаясь домой, напали на мирный аул хомышейского владельца Заур-бека, жившего на самой границе Шапсугии, истребили несколько домов, взяли в плен четырех мальчиков, отогнали часть скота, но что тем не менее хамышейские князья и дворяне защищались так храбро, что не допустили до полного разорения аулов и в конце концов прогнали шапсугов со значительной для них потерей.

Стоит упомянуть, что в нападении этом принимали деятельное участие и многие натухайцы из тех самых аулов, которые были разгромлены Власовым; нападая на хамышейцев, они не подозревали, что в это самое время их собственные жилища пылали в огне.

Первого марта наступила наконец давно жданная оттепель. Кубань вскрылась, и Черноморская линия могла вздохнуть свободнее.

Поход на натухайцев был последним походом Власова в Черномории и вызвал, как в истории этого края, так и в жизни самого Власова, крутой поворот. Нужно сказать, что в то время, как Черномория отдавалась в распоряжение Ермолова, комиссия по развитию мирной политики с черкесами, состоявшая под председательством де Скасси, продолжала существовать и только самими фактами была отодвинута на дальний план и лишена значения. Последнее обстоятельство не мешало де Скасси не обращать никакого внимания на то, что жизнь, действительность на каждом шагу опровергали его соображения и уничтожали плоды его канцелярской работы. И вот, в то самое время, когда черкесы бесчинствовали на границах и на кордонной линии раздавались громы битв, он пытался хоть что-нибудь спасти и выполнить из своих предположений и тянул с горцами бесконечные переговоры о мирных сношениях. Натухайцы ловко и пользовались именно политикой де Скасси, чтобы слыть мирными и под покровом этого звания совершать свои разбои.

Случилось, что в последний поход Власова на натухайцев были разорены аулы, принадлежавшие именно одному из таких мирных князей, Согат-Гирею-Калабат-оглы. Тот подал жалобу, и де Скасси, давно уже искавший подобного случая, ухватился за него со всем упорством, и страстью самолюбивого человека, потерпевшего неудачу и не могущего мириться с торжеством политики, прямо противоположной его предположениям. Помимо Ермолова он написал в Петербург, объясняя действия Власова желанием доставить казакам возможность поживиться добычей, да и самому воспользоваться тем же. В этом виде дело дошло до государя, и в Черноморию приехал генерал-адъютант Стрекалов, чтобы произвести следствие.

Действия Стрекалова не отличались особенным беспристрастием, и все доказательства Власова, что натухайцы, прикрываясь званием мирных, укрывали у себя злейших врагов России и сами участвовали в набегах, не послужили ни к чему. С другой стороны, положение в этом деле самого беспристрастного следователя было бы в высшей степени затруднительно. Власов не одних друзей имел в Черномории. Войсковые власти, не сумевшие, при одинаковых с ним средствах, оградить страну от вражеских погромов, ненавидели этого чуждого им донского генерала, давшего черноморским знаменам такой грозный смысл в глазах соседних народов, завидовали ему и втихомолку желали его падения. В то же время и в низших классах черноморского населения не все были, по крайней мере в тот момент, довольны Власовым. Конечно, время его было отрадной порой для Черномории: упавшие было духом казаки ободрились, и черкесы перестали быть им страшными; но тяжесть военного положения не могла не отзываться на внутреннем экономическом быте страны. Постоянная служба строевых и даже нестроевых казаков, обусловленная крайними обстоятельствами, разоряла их семейства, остававшиеся без рабочих рук, и многие прямо роптали на Власова. Он старался, сколько мог, помогать горю черноморцев; всю боевую добычу – а в ней попадались ценные вещи, богатая домашняя утварь, шелковые одежды из турецких материй, дорогое оружие, богатая конская сбруя, щегольские костюмы горцев, панцири, превосходные скакуны, крупный рогатый скот и рабочие быки – он отдавал казакам на поправку хозяйства, для поддержания осиротевших семей. Но все это не могло загладить тяжести войны и успокоить недовольных. Между тем, именно этими-то обстоятельствами и могли пользоваться враги Власова для его обвинений: черноморские казаки могли казаться то закупленными добычей, то недовольными, и следователю, недостаточно знакомому с горцами и их отношениями к России, нелегко было узнать истину, намеренно притом для него затемняемую.

В таком именно положении был генерал-адъютант Стрекалов. И нет потому ничего удивительного, что он обвинил Власова в нарушении мирных сношений с натухайцами, пополнил на счет его все убытки разоренных жителей, приказал отобрать у казаков захваченную добычу – и в этом смысле донес императору.

“С крайним неудовольствием усмотрел я,– писал государь Ермолову,– противозаконные действия генерала Власова, превышающие еще степень первоначальных обвинений, дошедших до меня. Ясно видно из донесений генерал-адъютанта Стрекалова, что не только одно лишь презрительное желание приобресть для себя и подчиненных знаки военных отличий легкими трудами при разорении жилищ несчастных жертв, но непростительное тщеславие и постыднейшие виды корысти служили им основанием”...

Власова повелено было отрешить от командования Черноморским войском и предать военному суду при войске Донском. Самому Ермолову поставлено было на вид, что сведения о действиях Власова пошли до государя прежде, чем до него, и потому Власов воспользовался наградой за то же самое дело, за которое теперь предается суду.

Враги Власова торжествовали. Ликовали и горцы.

Между тем, дальнейшее течение дел в Черномории складывалось так, что обвинение Власова казалось правдоподобным и естественным. Одновременно с тем как Ермоловым (двенадцатого июня 1826 года), под давлением из Петербурга, было предписано черноморским казакам не переходить за Кубань и ограничиться исключительно бдительной охраной границ,– и черкесы совершенно прекратили свои нападения. Назначенный на место Власова и с теми же правами донской генерал Сысоев нашел полное спокойствие на Черноморской линии. Началась персидская война, Черномория была ослаблена посылкой от себя в действующую армию двух конных и одного пешего полка, но и это не вызвало черкесов на враждебные действия. Такой же мирной и спокойной принял Черноморию по отъезде Сысоева на Дон в конце 1827 года новый атаман полковник Бескровный, назначенный вместо умершего в том же году Матвеева. Казалось, в личности Власова лежали все причины военных тревог на берегах Кубани.