Вертер служит хорошей иллюстрацией дисгармонии в развитии психических свойств человека. Желания и стремления очень сильно развиваются гораздо ранее воли.

Подобно тому, как в половой деятельности различные отправления развиваются неодновременно и дисгармонично (как было показано в «Этюдах о природе человека»), точно так же замечается неравномерность и дисгармония и в развитии высших психических функций.

Половая чувствительность и неясное влечение к противоположному полу обнаруживаются так рано, когда еще не может быть и речи о сколько-нибудь нормальной половой деятельности. Отсюда ряд бед, ощутимых в продолжение долгого периода молодости. Раннее развитие чувствительности вызывает род общей гиперестезии, которая в свою очередь служит источником страданий.

Ребенок стремится взять все, что видит перед собою; он тянется к луне и чувствует себя несчастным от бессилия удовлетворить свое желание. Не менее сильна эта дисгармония у молодых людей. Они формулируют свои требования от жизни рано, когда еще не способны судить о реальном соотношении явлений; они не понимают, что силы их далеко не достаточны для осуществления их стремлений, так как воля есть одна из наиболее поздно развивающихся способностей человека.

Вертер влюбляется в симпатичную девушку и отдается своей страсти, не сообразуясь с тем, что Шарлотта уже помолвлена с другим. Отсюда вытекает весь его трагический роман, кончающийся самоубийством молодого героя, подточенного пессимизмом. Не имея силы воли побороть свои чувства, он впадает в апатию, ощущает утомление от жизни и не находит ничего лучшего, как застрелиться.

Не стану долго останавливаться на этой последней фазе истории Вертера – нас прежде всего интересует личность самого Гёте. Он же победил свою страсть к Лотте и после многих любовных огорчений утешился, влюбившись в другую женщину. Несомненно, однако, что, несмотря на эту разницу, Гёте в «Вертере» описывает часть своей собственной молодости.

Это подтверждается самим Гёте. В письме к Кестнеру он говорит, что работает «над художественным воспроизведением своего собственного положения». Письмо это было написано в июле 1773 г., когда 24-летний Гёте описывал страдания молодого Вертера.

Карлейль[472] очень хорошо охарактеризовал общее значение этого произведения. «Вертер, – говорит он, – не что иное, как выражение глубокого глухого страдания, которое ощущали все мыслящие люди поколения Гёте. Вертер – общее страдание, выражение общей душевной болезни. Вот почему так единодушно отозвались на него все голоса и сердца Европы». Вертер «был первым звуком той ужасной жалобы, которая с тех пор пронеслась по всем странам и так заполнила слух людей, что они стали глухи ко всему остальному».

В пессимистический период своей жизни Гёте часто думал о самоубийстве. Он рассказывает в своей автобиографии, что в те времена он клал на ночной столик отточенный кинжал и несколько раз пытался вонзить его себе в грудь. Вспоминая это, он писал своему другу Цельтеру: «Я знаю, какой решительности и усилия мне стоило тогда избегнуть натиска смерти!»[473] Самоубийство молодого знакомого Гёте, Иерузалема, глубоко поразило его и послужило ему материалом для развязки «Вертера».

Несмотря на то что Гёте удалось победить свою страсть к Шарлотте, тем не менее еще в течение нескольких лет сохранял он оттенок пессимизма. Так, в 1778 г. он пишет в своем дневнике: «я не создан для этого мира»[474]. Эти слова очень многозначительны для эпохи, когда еще не имели точного понятия о приспособлении организмов и характера к внешним условиям. Вследствие своей усиленной чувствительности Гёте не чувствовал себя достаточно приспособленным к окружающему миру.

В высшей степени интересно проследить дальнейшее развитие Гёте и превращение его из юного пессимиста в резко выраженного оптимиста.

Поэтическое творчество, труд и любовь служили ему лекарством против приступов мрачного настроения.

Он признается, что одно изложение своих страданий на бумаге уже облегчало их.

Слезы облегчают горести женщин и детей; поэзия, описывающая страдание, утешает поэта.

Еще до окончания своего романа с Шарлоттой Гёте уже готов был полюбить сестру ее Елену. В декабре 1772 г. он пишет Кестнеру: «Я готовился спросить вас, приехала ли Елена, когда получил письмо, извещающее меня о ее возвращении». «Судя по ее портрету, она очень мила, даже лучше Шарлотты… А я свободен и жажду любви». «Я вновь во Франкфурте с новыми планами и новыми мечтами; ничего бы этого не было, если бы у меня был предмет любви».

Вскоре после этого он вновь пишет Кестнеру: «Скажите Шарлотте, что я встретил здесь девушку, которую полюбил от всего сердца; если бы мне хотелось жениться, то я предпочел бы ее всем остальным».

Не отдавая себе еще полного отчета в своем призвании, Гёте становится министром при Веймарском дворе. С рвением предается он своей новой деятельности и работает далеко более обыкновенного государственного человека. Стремление глубже постигнуть задачи своего ведомства – устройство путей сообщения и эксплуатация копей – приводит его к изучению минералогии и геологии, и он отлично их усваивает. Управление лесоводством и земледелием приводит его к серьезному изучению ботаники, а заведование рисовальной школой вызывает в нем желание познакомиться с анатомией.

Эти разнообразные занятия развивают в нем настоящий вкус к науке. Он предается ей уже не поверхностно, как в лейпцигском и страсбургском университетах, а так серьезно, что делает важные открытия, ставшие классическими.

Но все эти занятия не поглощают его громадного гения. В свободные минуты он пишет стихи и прозу. Погруженный во все эти занятия, он чувствует себя счастливым.

Открытие межчелюстной кости у человека «доставляет ему радость, вызывающую внутреннюю дрожь». Эта лихорадочная деятельность поддерживается любовью к г-же фон Штейн. Он называет ее «пробковым поясом, удерживающим его на поверхности вод». Душа его расцветает от нескольких часов вечерней беседы с нею.

Великая роль любви в жизни Гёте особенно чувствительна в этот период его жизни, период перехода от пессимистической молодости к оптимистическому зрелому возрасту.

Необходимость расстаться с фон Штейн вызывает в нем горе худших дней его жизни. Тридцати семи лет он вторично впадает в состояние, подобное тому, в каком он находился во времена «Вертера». «Я нахожу, – говорит он в 1786 г., – что автор („Бартера“) напрасно не застрелился, окончив свое произведение». Через некоторое время он утверждает, что «предпочитает смерть своей настоящей жизни»[475].