– Умрешь, безумный отец! – крикнула она, бросившись ко мне с длинным узким надувным шаром (в виде сабли, что ли) наперевес.

Я едва увернулся от ее могучего удара, и он достался Ване, который даже не пошатнулся, а просто сразу упал, но даже не заплакал.

Маша разговаривала со мной этой фразой все утро и весь день, но первый раз так наглядно проиллюстрировала свою мысль.

– Бледно-голубое платье я надену, – вздохнув, сказала она. – Буду вызывать сочувствие.

В своем платье она, впрочем, вызывала, кажется, не сочувствие, а зависть. По крайней мере, дамы, лишенные возможности обсуждать вслух наряды друг друга, всю свою энергию направили на Машино платье. Суть разговоров была проста: ни у кого из них не было в детстве такого платья. У них были другие, по крайней мере не хуже.

Новый год Маша встретила на Красной площади. На площади было много людей. Она сидела в баре, который окнами выходит на Мавзолей, смотрела на живых людей, быстро заполняющих Красную площадь, и наслаждалась жизнью. То есть она ела малину. Она брала ее с большой тарелки аккуратно, по одной ягодке, но зато делала это совершенно без остановки. Хорошо, что малину не надо было жевать. Она же таяла во рту.

За пять минут до Нового года мы вышли на улицу – и оказались на Красной площади. Это все равно была неожиданность для меня. Милиционер попросил отойти к углу ГУМа.

– Смотрите, что у вас под ногами, – сказал он.

Под ногами лежали пакеты, соединенные проводами. Это были фейерверки. Они должны были взорваться через пару минут, как только куранты пробьют двенадцать. Мы с Машей побежали.

Добежав до угла (я все-таки не разлил бокал с шампанским), мы обнаружили, что Новый год уже наступил. Люди на площади счастливо обливались шампанским и пивом. То есть веселье их было безграничным. А тут еще заработали наши фейерверки. Рев восторга потряс Красную площадь. Маша заплакала.

– Не плачь, дочка, – крикнул я ей и взял ее на руки, – это же Новый год! Или ты не видела фейерверков?

– Видела, – обиженно возразила Маша. – Свеча взрывается, получается фейерверк. Почему они так кричат?

– Радуются. Ты тоже кричишь, когда радуешься.

Я и не рассчитывал на тот эффект, который вызвали мои слова. Маша тоже закричала, и так, что толпа вокруг нас как-то быстро поредела.

Мы вернулись к себе в бар. Там было тепло, там была малина и танцы. Маша плясала с известным московским танцором и тоже просто на глазах становилась известна.

Потом какой-то мальчик подошел к ней и стал кормить ее мандаринами. Он чистил мандарин и клал ей в рот дольки. Она послушно ела. Я не знаю, сколько это могло бы продолжаться. Я сказал ему, чтобы он прекратил уже. Он ответил по-французски. Я подумал, что мальчик хочет унизить меня знанием этого языка, но оказалось, что мы имеем дело с французским мальчиком.

Маша поняла это гораздо раньше меня. Она поняла, что с ним и не нужно ни о чем разговаривать. Можно просто есть мандарины. А можно бегать сначала от него, потом за ним.

На свой страх и риск рассказав стихотворение про какого-то шалуна, она выиграла в новогоднюю лотерею модный дамский набор с шарфиком и косметичкой.

Потом она подошла ко мне и тихо спросила:

– Папа, что там?

И она подвела меня к огромному окну с видом все на ту же Красную площадь. Две цепи солдат зачищали ее от посторонних, то есть от празднующих Новый год людей. Было начало второго ночи. Люди по понятным причинам не хотели уходить, и их методично вытесняли с площади. Три женщины вырвались из оцепления и побежали как свободные гражданки свободной страны в сторону Исторического музея. На лицах их были такие счастливые улыбки, что мне стало завидно. Зависть прошла, когда я увидел, как за ними бросились сразу пятеро солдат.

Я так и не смог объяснить Маше, что произошло. Я и сам ничего не понял.

У нас в баре танцы перешли в решающую стадию. Через час я, посадив Машу на шею, загнал наконец французского мальчика в туалет.

– Папа, как ты думаешь, они все поняли, что я принцесса? – озабоченно спросила Маша, когда мы вернулись домой.

– Не все, – честно сказал я ей. – Но многие поняли.

– А мне и не надо, чтобы все, – сказала Маша. – Мне надо, чтобы только один понял.

– Кто? – переспросил я, еще не понимая, к чему она клонит. – Этот французский мальчик, который кормил тебя мандаринами?

– Ну… Нет. Я точно не знаю, кто, – вздохнула она. – Но он принц.

В этой главе уже в свой полный рост (потому что научился ходить) появился Ваня. Более того, он научился говорить, и вот они перебивают друг друга – в том числе и в пространстве этих историй. Они говорят даже слишком много – и только я не перебиваю их, а слушаю. Недавно меня спросили, придумываю я за них что-нибудь или нет. Мне было обидно услышать даже предположение такое. Потому что я-то знаю, как это происходит. Я никогда ничего за них не выдумаю. Во-первых, потому, что это было бы все равно хуже, чем если они все выдумают сами. Во-вторых, я не стану этого делать хотя бы из инстинкта самосохранения, вернее, из-за опасности разоблачения. Выдумывать какие-то фразы или поступки за своих детей – это огромный и не стоящий того риск: в твоих словах проскочит обязательно фальшь, и сразу будет понятно, что ты соврал, что дети так не говорят. Во всяком случае, я стараюсь буквально следовать каждому их слову, взгляду и вздоху именно потому, что думаю: если я уклонюсь от них, то буду выглядеть смешно.

И поэтому я спокоен на этот счет. Хотя я сам иногда вздрагиваю от того, какими взрослыми они вдруг кажутся мне самому, когда что-нибудь возьмут да скажут… Но они такие, и они так говорят. И с этим надо считаться. Я считаюсь.

Мы пошли с Ваней и Машей в гости к нашим знакомым. Сергей Мейтув – модный художник. Его картины являются сложным сплавом железа с оловом и усыпаны требухой каких-то адских машин с городских свалок. А его жена Наргиз, наоборот, играет на рояле. Так и живут.

Маша с Ваней, войдя в квартиру, с головой ушли в творческую лабораторию художника, то есть начали кидаться пружинами старых часов, осколками блюдец и мотками медной проволоки. Целая комната в этой квартире была отдана под склад этих так называемых вещей. И детей сюда пускать вообще-то было безумием для хозяев.

Через каких-нибудь пятнадцать минут дети, впрочем, согласились выйти. У Наргиз обнаружился феноменальный дар убеждать маленьких детей делать то, что нужно взрослым. Впрочем, открылся он, похоже, слишком поздно. Когда я зашел в эту комнату, все было кончено. Ужас был в том, что все эти безделушки изначально были разложены по полочкам и лоточкам, то есть хранились в идеальном порядке.