друга; так что нас там ждали две матери; мать друга Вадим тоже называл своей и ездил к ней на Север, помогал что-то по хозяйству. Мы ехали и подавали всем попрошайкам – за Вадима. Никакого особо грустного настроения у нас тогда не было, мы болтали и даже смеялись. Моим спутникам было почти в диковинку в электричке, я смотрела их глазами, и мне тоже казалось все в диковинку. В какой-то момент нашей общей, наступившей вдруг тишины я представила, что это не Вадима нет, а меня нет. И было очень странно, что мир существует без меня, а я это, несомненно, вижу.

1 ноября 2012

Некоторое событие настигает тебя, в какую бы сторону ты ни бежал, с какой бы скоростью ни рвался. Это похоже на сон, но это и есть реальность. Это и есть самая большая правда сна.

И как бы медленно ни продвигалась очередь, и даже если бы она не продвигалась вовсе, и даже если бы ты встала и ушла из нее, ты все-таки окажешься в этом кабинете в то самое время, которое уже помечено чернильной точкой. Тем время и отличается, что от него не уйдешь. Каждая точка времени тебя настигает. Время – убийца из сна. У времени молекулярное строение – твои молекулы в его составе – в пространстве четырех измерений. В нем умещается вся твоя жизнь от зародыша, нет, от двух клеток, – до мертвого тела. Смерти нет, потому что ты – частица времени, как твоя рука или твоя мысль – часть тебя и часть мира; время бессмертно, каждая его частица – раз и навсегда. Раз и навсегда ты, и каждый человек в этой очереди, и старческая дрожащая рука, берущаяся за ручку двери. И сама дверь. И здание. И воздух внутри и снаружи. И мысли всех. Вот почему иногда можно понять, что думает незнакомец, сидящий рядом в метро: он – это ты. Да, с таким лицом, с таким взглядом. С таким.

Посмотри на себя. Ты не будешь по ту сторону времени, той стороны у времени не бывает, у него нет изнанки, и тебе не дано из него выскользнуть, никогда.

10 января 2013

Порой мне удается мгновенно перенестись в пространстве. Скажем, с Театральной площади – в собственную мою квартиру, минуя метро, электричку и автобус, минуя все двери и затворы. Оказаться вдруг прямо в теплой кухне, где тикают мирно часы и одним поворотом газовой горелки можно зажечь под чайником синее пламя. И ничто не успевает шелохнуться в этом мире.

Так было два раза в моей жизни.

Впервые это и вправду случилось на Театральной.

На спектакле мне было скучно, но не тягостно. Я не томилась ожиданием финала, не мечтала пробираться к выходу, тревожить публику и людей на сцене. Я знала, что опаздываю на последнюю электричку, что придется ночевать на вокзале, но душа моя была безмятежна. Я рассматривала лицо главного актера. Представляла его сегодняшним вечером дома, с женой и двумя детьми. Я понятия не имела, женат ли он вообще. Но картинка, нарисованная воображением, казалась подлинной. Я рассматривала огромный резной буфет. Он занимал на сцене центральное место. Представляла этот буфет в большом старинном доме. Представляла, что за верхней правой дверцей, на нижней полке, стоит банка с земляничным вареньем. Земляника из того леса, где и я бродила когда-то и лежала в траве под летящей тенью белого облака.

Спектакль закончился, я похлопала актерам и отправилась за пальто. В фойе пахло холодом, гудели голоса. Я стояла в очереди и видела себя в зеркале. И я поняла, что в этот вечер все и всех вижу, как в зеркале, – со стороны. По-настоящему меня ничто не касалось в этот вечер. Ни спектакль, ни холод, ни перспектива ночевки под вокзальный гул. Мне кажется, если бы в тот момент в меня выстрелили, пуля прошла бы мимо. Даже если бы стреляли в упор.

Я вышла на площадь. Косо летел снег. Я представила, как сейчас темно у меня в кухне. Тепло и темно. И тикает невидимый будильник.

За моим окном косо летел снег. Тикал невидимый будильник. Я стояла в кухне, в тепле, у себя дома.

Я даже не очень удивилась.

Что это было за состояние равновесия и отрешенности, отрешенности и свободы? Отчего оно так вышло? Не знаю.

О втором моем путешествии расскажу как-нибудь в другой раз.

11 мая 2013

Начало шестидесятых. Электричка. Сиденья из светлых деревянных плашек. Деревянные рамы в окнах. Сейчас таких вагонов нет.

Поезд отправляется от Москвы. На платформе продают мороженое, белый пломбир. Дым над сухим льдом. По вагону идет женщина, она едва успела заскочить, еще не отдышалась. Электричка постепенно набирает ход, а у женщины выравнивается дыхание. Она идет медленно, выбирает, куда сесть. Окно открыто, она проходит мимо. Солнце слепит. Мужчина шелестит газетой. Мимо них. Подростки. Бренчит гитара. Мимо, дальше. Женщина садится к старушке с тихим, каким-то безветренным, лицом. На лавке возле старушки – небольшая корзина, из корзины торчит залатанный валенок. Один. «Почему один валенок?» – задумывается женщина. Детский валенок, маленькой, с латкой. Зачем она его везет? Да еще август такой солнечный, ясный. И так странно смотреть на валенок, так нелепо он торчит из корзины.

Женщина думает, а все ее мысли слышит мужчина, мимо которого она прошла. Шелестящий газетой, большой, широкий, потный, хмурый. Он не столько читает, сколько слушает. Все мысли пассажиров ему открыты. Он промокает пот большим клетчатым платком, смотрит в окно и слышит их мысли. Как Мессинг. Он ведь в те годы был еще жив, Мессинг. Но мужчина не Мессинг, он не выступает перед публикой, он хранит свой дар в тайне.

Он обрел этот дар ребенком.

Мать его вдруг замолчала тогда. Даже не пыталась отвечать на вопросы, даже письменно. И никто не знал, в чем причина. Несчастная любовь? Болезнь? Никто не знал. Факт в том, что мальчик вдруг стал жить с немой матерью. Оказался в тишине, без отклика. Она его кормила, одевала. Слышала, но не откликалась. Или не слышала. Бывало, что он смотрел на нее и пытался заглянуть ей мысленно в душу, понять, что она думает. Думает – надо рассматривать широко. Не просто мысли, которые переводятся в слова. Но и чувства. Состояние. То есть он хотел понять ее. Услышать. И как-то раз ему это удалось. Он оказался там же, где она. Ее глазами увидел комнату, в которой они сидели. Внезапно ему повезло. Он