С самого начала возникло несколько трудностей при насадке червей на крючки. Франк утверждал, что его печень такое не выдержит, я же приняла глуповатый и неуклюжий вид человека, не умеющего сносно насадить червяка. Яско со всем этим справился. Потом торжественно поднял руку и забросил свою удочку. Мы внимательно за ним наблюдали, чтобы поскорее перенять его технику (я уже, кажется, говорила, что история с моей дорадой не оставила у меня никаких четких воспоминаний). Раздался посвист, и крючок упал к ногам Франка. Яско проворчал что-то насчет югославских спиннингов – похоже, намного превосходящих французские – и повторил попытку. Увы, Франк услужливо нагнулся, чтобы поднять крючок, и Яско лихим движением тотчас же всадил его Франку в подушечку большого пальца. Франк изрыгнул несколько ужасных ругательств. Я бросилась вытаскивать крючок с червяком из его бедного пальца и наложила ему жгут из своего носового платка. Тут мы на пять минут отдались дьявольской пантомиме, крутя удилищами над своими головами, тщетно пытаясь забросить эти проклятые лески в воду и сматывая их обратно на бешеной скорости, чтобы приступить к новой попытке – в общем, трое сумасшедших.

Должна добавить, что ради этого упражнения мы разулись и, тщательно закатав штанины, сложили маленькую кучку из нашей обуви, носков, даже наручных часов в нескольких шагах у себя за спиной. Веря расписанию приливов и отливов и еще не представляя себе вероломства Ла-Манша, мы, таким образом, весело шлепали по мокрому песку без всякой задней мысли. Франк первым заметил драму: его правый башмак обошел своего хозяина, если осмелюсь так выразиться, и достиг моря. Франк погнался за ним, не переставая ругаться, а тем временем и его левый башмак вместе с носками Яско преодолел гребень волны. Настал момент неописуемой паники: мы тотчас же кинулись вдогонку за нашими вещами, побросав удочки. Чем они и воспользовались, чтобы в свой черед довериться волнам. А лишенные надзора черви невозбранно проплавали добрых десять минут, чего им хватило, чтобы исчезнуть. Мы потеряли один башмак, два носка, пару очков, пачку сигарет и один из наших спиннингов. Два же остальных были окончательно запутаны. Дождь лил все пуще. Прошло ровно двадцать пять минут, как мы, торжествуя, высадились на этом пляже, и вот теперь оказались вконец промокшими, ошалевшими, ранеными и разутыми. Яско смущался под нашими взглядами. Попытался распутать свою удочку. Франк сел поодаль, молчаливый, презрительный. Время от времени сосал свой палец или обхватывал босую ногу руками, чтобы согреть… Я пыталась выловить нескольких выживших червяков. Мне было холодно.

– Думаю, на сегодня хватит, – заявил вдруг Франк.

Он встал и с достоинством (тем более похвальным, что весь кипел) направился к машине и рухнул внутрь. Я последовала за ним. Яско подобрал две оставшиеся удочки, не переставая отдаваться бесполезным и смущенным рассуждениям о предпочтительности югославских берегов в отношении рыбалки и Средиземного моря в отношении приливов-отливов. В машине пахло мокрой псиной. Сторожиха обошлась без комментариев, что вполне характеризует запечатлевшийся на наших обычно жизнерадостных физиономиях полный провал экспедиции.

С тех пор я больше не удила рыбу в Нормандии. Яско в конце концов докрасил ставни, после чего исчез. Франк купил себе пару новых башмаков. Мы никогда не станем спортсменами.

Люк хорошенько побрился, даже не порезавшись. На нем был бежевый, такой элегантный костюм из сурового полотна, привезенный из Франции его чудесной женой Фанни, и он, сидя за рулем открытого «Понтиака», ехал на студию «Уондер систерс». Даже насвистывал, несмотря на легкую зубную боль, причины которой не знал.

Уже десять лет Люк Хаммер играл роль Люка Хаммера, то есть был: а) блестящим исполнителем вторых ролей, б) верным супругом своей европейской жене, в) хорошим отцом своим троим детям, г) превосходным налогоплательщиком и при случае хорошим собутыльником. Умел плавать, пить, танцевать, извиняться, заниматься любовью, дефилировать, выбирать, брать, принимать. Ему было всего сорок лет, и его находили крайне симпатичным на всех телевизионных экранах. Вот так, с безмятежностью на челе, он подъехал этим утром к Беверли-Хиллз, четко двигаясь прямо к роли, которая была указана ему собственным агентом и которой Майк Генри, хозяин «Уондер систерс», по всей вероятности, его удостоит. У них была назначена встреча, все как положено. На большом перекрестке Сансет-бульвара он даже заколебался, стоит ли закурить сигарету с ментолом, которой привык баловать себя по утрам, настолько ему казалось, что и земля, и небеса, и солнце, и светофоры – все были согласны помочь ему, чтобы он продолжал. Продолжал обеспечивать кетчупом, стейками и билетами на самолет детей, жену, виллу и сад, которые выбрал себе раз и навсегда десять лет назад (одновременно со своими христианскими именем и фамилией: Люк Хаммер). А вдруг у него от этой сигареты разовьется одна из тех ужасных неизлечимых болезней, о которых в 75-м году говорили все газеты? Быть может, эта сигарета станет последней каплей, которая переполнит какой-нибудь не известный ни медикам, ни ему самому сосуд? Эта мысль удивила его на секунду, поскольку показалась оригинальной, а он не привык иметь оригинальные мысли. Несмотря на свою привлекательную внешность и спокойную жизнь, Люк Хаммер был человеком простым. Он даже долго считал себя закомплексованным, если не пришибленным, пока один психиатр, оказавшийся глупее других, или безумнее, или честнее, не открыл ему, что он чувствует себя очень хорошо. Этого доктора звали Роланд. Впрочем, он был алкоголиком, и Люк улыбнулся при этом воспоминании, почти бессознательно выбросив едва начатую сигарету в окошко. Какая досада, что жена его не видит. В самом деле, Фанни беспрестанно твердила ему, чтобы он был поосторожнее с выпивкой, с куревом да и с любовью, разумеется. Любовь, в общем физическая любовь, была почти исключена из их отношений, с тех пор как Люк обнаружил у себя (точнее, это сделал врач Фанни) начатки тахикардии, которая, хоть и не была опасной, могла доставить ему неудобства. В вестернах, например, или в этих фильмах с прекрасными скачками, где он собирался сниматься и сниматься в ближайшие годы. В конечном счете Люк довольно дурно воспринял этот запрет, этот своего рода сухой закон в сентиментально-чувственной области, но Фанни очень настаивала, неустанно повторяла и растолковывала, что они, конечно, были любовниками, и довольно пылкими любовниками, уточняла она (и когда она это уточняла, какое-то блаженное и внушавшее сомнение беспамятство наполняло мозг Люка), но теперь он должен уметь отказываться от некоторых вещей и быть в первую очередь отцом Томми, Артура и Кевина, которые хоть и не знают об этом, но нуждаются в нем, чтобы выжить. В нем, с его размеренно бьющимся сердцем – постоянно, классически, пунктуально, неизменно, словно маленькая электронная машинка, вот и все. Его сердце уже не было этим голодным, жадным, измученным зверем, уже не колотилось бешеным набатом, выстукивая и панику, и счастье меж двух мокрых от пота простыней, его сердце отныне стало не чем иным, как средством спокойно качать кровь по спокойным же артериям. Спокойным, как некоторые улицы в некоторых городах летом.

Конечно, она права. И сегодня утром Люк был особенно счастлив быть самим собой, счастлив, что может скакать на несущихся галопом конях перед объективами камер, может проходить пешком много километров, может вскарабкиваться по 25-градусным склонам под палящим солнцем и даже (если бы захотел и потому что сейчас это в моде) может изображать оргазм с какой-нибудь старлеткой на глазах у полусотни техников, столь же холодных, как и он сам. Он был от этого даже в восторге.