— Мы вовсе не курили, прекрати! — засмеялся Дан и обратился к Патрику: — Дело было так: Эрика позвонила и спросила, не могу ли я попробовать вытащить Анну из дома, чтобы ее немного расшевелить. И представляешь, Анна согласилась, и мы с ней совершенно замечательно прошлись. Кажется, прогулка пошла ей на пользу.

— Да, это уж точно, — подхватила Эрика, взъерошивая Дану волосы. — Как насчет того, чтобы еще немного погреться в лучах славы и остаться с нами поужинать?

— Это зависит от того, чем ты собираешься кормить.

— Господи, до чего ж ты избалован, — засмеялась Эрика. — Ну да ладно. У нас будет тушеный цыпленок с авокадо и к нему рис.

— О'кей, пойдет.

— Приятно слышать, что мы способны удовлетворить ваши возвышенные запросы, мистер гурман.

— Ну, это мы еще посмотрим, надо сперва попробовать.

— А, прекрати, — сказала Эрика и встала, чтобы взяться за приготовление еды.

У нее было тепло на душе. День получился хорошим. По-настоящему хорошим. Она обернулась, чтобы спросить Патрика, как прошел день у него.

Добро перевесило зло. Или нет? Иногда, по ночам, когда его мучили кошмары, он был не до конца уверен. Однако днем, на свету, он не сомневался, что добро взяло верх. Зло представлялось лишь тенями, притаившимися в укромных уголках и не смевшими показывать свои отвратительные морды. Это его вполне устраивало.

Они оба любили ее. Со страшной силой. Однако, вероятно, он все-таки любил ее больше. Возможно, и она больше любила его. У них были совершенно особые отношения. Ничто не могло встать между ними. Отвратительное и грязное к ним не приставало.

Его сестра наблюдала за ними с завистью. Она понимала, что перед ней нечто уникальное — такое, с чем бессмысленно соперничать. И они включали ее в свою жизнь, окутывали любовью, позволяя почувствовать сопричастность. Для зависти не имелось причин. Мало кому дано испытать такую любовь.

Она настолько сильно любила их, что ограничивала их мир, и они с благодарностью принимали эти ограничения. Зачем им был нужен кто-то еще? К чему было сталкиваться со всем тем безобразным, что, как они знали, существовало за пределами их мира? Знали с ее слов. Да он бы там и не выжил. Она всегда это говорила. Он был неудачником. Постоянно ронял вещи, опрокидывал, разбивал. Выпусти она их во внешний мир — приключилось бы нечто ужасное. Неудачнику там не выдержать. Но она всегда говорила об этом так ласково. «Мой неудачник», — говорила она. «Мой неудачник».

Ее любви ему хватало. Хватало и его сестре. Во всяком случае, чаще всего.

Вся нынешняя программа — просто отстой. Йонна безразлично брала товары с ленты и считывала коды. По сравнению с этим «Большой Брат» казался прямо рок-фестивалем. А тут — ну полный отстой! Хотя чего, собственно, жаловаться? Она ведь видела предыдущие сезоны и знала, что в дыре, куда их засунут, им придется не только жить, но и работать. Но сидеть за кассой в идиотском супермаркете! На такое она никак не рассчитывала. Утешало лишь то, что сюда же попала и Барби. Она сидела за кассой позади Йонны, с трудом втиснув силиконовые груди в красный передник, и Йонне все утро приходилось слушать ее дурацкую болтовню и попытки всех, от писклявых малолеток до отвратительных стариков с распутными голосами, завязать с Барби беседу. Неужели они не соображают, что с такими, как Барби, не разговаривают — им просто выставляют море спиртного, и путь открыт. Идиоты.

— О, как приятно будет увидеть вас по телевидению. И разумеется, наш маленький городок. Я даже представить себе не могла, что мы тут, в Танумсхеде, станем известны на всю страну. — Нелепая маленькая тетка стояла перед кассой, жеманясь и периодически с радостной улыбкой поглядывая в сторону привинченной к потолку камеры. Она настолько тупа, что до нее не доходит: это и есть лучший способ не попасть ни в одну серию. Взгляды прямо в камеру — абсолютное табу.

— Триста пятьдесят крон и пятьдесят эре, — устало произнесла Йонна, глядя на тетку.

— Вот как, ну конечно, вот моя карточка, — залепетала жаждущая телевизионной известности тетка, прокатывая карточку Visa. — Ой, теперь главное вспомнить код, — прощебетала она.

Йонна вздохнула и задумалась: не отделаться ли ей от всего этого, начав прогуливать прямо сейчас? Ссоры с заведующими и тому подобное продюсеры обычно обожают, но сейчас, пожалуй, еще рановато. Придется потерпеть недельку-другую, а там, как правило, можно начинать артачиться.

Ее занимало, прильнут ли папа с мамой в понедельник к телевизору. Вероятно, нет. На такие тривиальные занятия, как сидение перед телевизором, у них обычно не хватает времени. Они оба врачи, поэтому их время ценится несколько выше. Время, которое они уделяли просмотру «Робинзона»[9]или, скажем, общению с дочерью, могло быть использовано для проведения коронарного шунтирования или операции по пересадке почки. Не понимать этого могла только законченная эгоистка. Отец даже брал ее с собой в больницу, и она присутствовала при операции на сердце у десятилетнего пациента. Отец говорил, что пытался объяснить Йонне, почему их работа столь важна и почему они не могут проводить с ней столько времени, как им бы хотелось. Они с матерью обладали даром — способностью помогать другим людям, и чувствовали себя обязанными максимально использовать этот дар.

Какая гнусная чушь! Зачем заводить детей, если у тебя нет на них времени? Почему бы просто не наплевать на продолжение рода? Ведь тогда появится возможность проводить все двадцать четыре часа в сутки, засунув руки в чью-нибудь грудную клетку.

На следующий день после посещения больницы Йонна начала наносить себе резаные раны. Это было классно. В первый же раз, надрезав ножом кожу, она почувствовала, как страх постепенно ослабевает. Он словно бы вытекал из раны на руке, исчезал вместе с медленно сочащейся кровью, красной и теплой. Йонна обожала вид крови, обожала ощущение, когда нож, бритвенное лезвие, скрепка или что угодно другое, оказавшееся под рукой, вырезало страх, глубоко укоренившийся у нее в груди.

К тому же это был единственный раз, когда родители ее заметили. Кровь заставила их обратить к дочери взгляды и действительно увидеть ее на самом деле. Но трепет с каждым разом убывал. С каждой раной, с каждым шрамом они все меньше пугались и уже больше не смотрели на нее с беспокойством, как вначале, в их глазах читалось лишь отчаяние. Они махнули на нее рукой и решили лучше спасать тех, кого могли спасти, — людей с износившимися сердцами, раком кишечника и отказавшими внутренними органами, которые требовалось заменить. Она же ничего подобного предъявить не могла. У нее надломилась душа, а справиться с этим при помощи скальпеля родители были не в силах, поэтому прекратили любые попытки.

Теперь ей оставалось рассчитывать только на любовь камер и людей, которые из вечера в вечер усаживались перед телевизором и смотрели на нее. Смотрели, чтобы видеть.