Он пробрался в квартиру в районе двух часов дня, понимая, что у него точно есть часа три, а скорее всего даже больше. Обыск не должен был занять много времени, даже если то, что он ищет, и не лежало на видном месте. Натянув на всякий случай тонкие резиновые перчатки, он открыл замок имеющейся у него отмычкой и зашел внутрь. Постоял, оглядываясь, чтобы понять расположение комнат, немного подумал и начал с гостиной, где стоял большой сервант, явно оставшийся с советских времен.

Здесь вообще все было старинное, советское, основательное, за исключением большого ультрасовременного телевизора и мигающих коробочек проведенного в квартиру Интернета. Он чуть усмехнулся, шагнул к серванту, открыл стеклянные дверцы, огорченно выдохнул, потому что за ними не было ничего интересного. Лишь хрустальные бокалы богемского стекла и бело-синий сервиз в клеточку.

Он собирался присесть, чтобы открыть нижние дверцы серванта, как вдруг услышал звук отпирающейся двери. Испуганно шагнул в сторону, спрятался за штору, уместившись в углублении балконной двери, чертыхнулся про себя. Шаги, раздававшиеся из прихожей, не могли принадлежать хозяйке квартиры. Они были тяжелыми, уверенными, мужскими. Скорее всего это был ее отчим, иногда заявляющийся в квартиру, как к себе домой. Ничего, это не страшно. Побудет час-другой и уйдет. Скорее всего он просто решил побаловать падчерицу чем-то вкусненьким. Лишь бы в комнату не зашел, потому что попадаться ему на глаза нельзя. Никак нельзя. Так и до беды недалеко.

Мужчина перевел дыхание и мысленно прикинул, что будет лучше – дождаться, пока нежданный им гость уйдет, и закончить осмотр, или постараться сбежать из квартиры, пока тот будет занят делами на кухне? Если откроет воду, то шанс неслышно выскочить в подъезд есть.

Нет, он совершенно не был готов к тому, что произойдет дальше. Сейчас, сидя в кровати, он отчетливо слышал стоящий у него в ушах хруст проламывающейся височной кости, видел страшное кровяное месиво с торчащими из него осколками чего-то белого. При коротком взгляде, брошенном на эти осколки, его стало тошнить так сильно, что он испугался, что сейчас наследит здесь, прямо у трупа, и никто и никогда не сможет его спасти.

У него хватило силы духа уйти из квартиры, нигде не наследив. Нет, хорошо, что он заранее позаботился о перчатках. Хорошо, что не вступил в лужицу крови, быстро-быстро скапливающейся вокруг разбитой головы мужика, совсем недавно фальшиво напевавшего на кухне какую-то незамысловатую мелодию. Нет, этот мужик не заслуживал смерти, просто так получилось. И теперь главная задача – убраться отсюда подобру-поздорову так, чтобы о том, что он вообще сюда приходил, никто никогда не узнал. Это вопрос не только его безопасности, это, пожалуй, вопрос жизни и смерти.

Он снова откинулся на подушки, гадая, удастся ли ему выскочить из этой истории без потерь. Темно-бурый ужас, сидевший у него на груди в облике медведя, тут же удобно устроился на привычном месте, заставляя тело покрыться липким потом. Может, это сигнал, что надо отступиться? Может, ну ее к лешему, эту коллекцию, ради которой он вообще затеял все это гиблое дело?

Дрожа всем телом, он закрыл глаза. Подумать только, всего несколько дней назад он уговаривал себя, что он не вор, а взять свое – не значит украсть. Боже мой, сейчас ему требуется все его везение, чтобы избежать обвинения в убийстве. Но он не сдастся. Ни за что не сдастся. Теперь, после появившегося за его спиной трупа, особенно. Он дойдет до конца и найдет то, что ищет. Потому что это важно. Очень важно. Важнее всего на свете.

Похороны прошли, как в тумане. Организовывать их пришлось, конечно, Маше. Жил Михалыч бобылем, и после его смерти выяснилось, что близких, кроме нее, у него и не было. Мама на похороны не пошла, хотя Маша и уверяла, что это не по-человечески.

– Я с ним двадцать лет назад развелась, – раздраженно сказала мама в ответ на робкие упреки дочери. – То, что он никак меня забыть не мог и клинья подбивал по-прежнему – так это его проблема, не моя. Я после него еще три раза замужем была и, того и гляди, снова замуж выйду, так что, мне их всех теперь хоронить?

Мамин цинизм, наверное, наполнил бы душу Маши привычной тоской, потому что ужасаться по поводу маминой безнравственности она давно перестала, если бы ухо не зацепилось за новую для понимания информацию.

– Ты снова собираешься замуж? – уточнила Маша на всякий случай. Она была уверена, что все расслышала правильно. Во-первых, у мамы вообще было не очень хорошо с чувством юмора, а во-вторых, по поводу замужества она никогда не шутила.

– А почему бы мне не выйти замуж? – Мамины идеальной формы брови поползли вверх. – Я, в отличие от тебя, вызываю интерес у мужчин. И тот факт, что тебе скоро сорок, а мне пятьдесят, значения не имеет. Я – женщина и останусь ей даже в восемьдесят, а ты – ломовая лошадь, вечно скачущая в мыле и не обращающая на себя ни малейшего внимания. Ты же даже к косметологу ни разу в жизни не сходила, брови пинцетом не оформила, и на голове у тебя невразумительный хвостик, с которым нужно было расстаться еще в пятнадцать. Но ты же в пятнадцать лет слушала не меня, а мою полоумную мамашу, которая в конечном счете и отвадила от тебя всех потенциальных женихов.

Вообще-то Маше было тридцать шесть, а маме пятьдесят шесть, но указывать маме на некоторое демографическое заблуждение в ее умозаключениях Маша не стала. Зачем, если и к косметологу она действительно не ходит, и брови у нее такие, как мать-природа задумала, и хвостик на голове, потому что с подготовкой к похоронам о прическе ей было думать некогда.

– Бабушку не трогай, – сквозь зубы сказала Маша. – Тем более что она не только меня, уродину, воспитала, но и тебя, красавицу, тоже. Так что бабушка в моих бедах точно не виновата.

Мама всегда точно знала, когда отступить, отойти за безопасную черту. Конечно, Машу она подавляла всегда и во всем, но за бабку та вставала грудью, да так яростно, что могла, чего доброго, и взбрыкнуть, а этого Тамаре Александровне Листопад (фамилий своих многочисленных мужей мама никогда не брала, чтобы с каждым браком и разводом не переделывать документы) было совершенно не надо. Мужья приходили и уходили, а нескладеха-дочь, покупающая продукты и вносящая комфорт в повседневную жизнь, оставалась.

– В общем, на похороны я не пойду. – Тамара Александровна умело перевела тему. – Тем более что мой любимый человек может этого и не одобрить. Я не очень понимаю, зачем это и тебе нужно. – Она заметила гневную морщину, перерезавшую Машин лоб, и поспешила поправиться: – Но ты человек взрослый, сама решай. Хотя не могу не сказать, что влечение Алексея к тебе я всегда считала нездоровым.

Алексеем она называла Михалыча, которого Маша привыкла считать отцом, и который относился к ней именно как к дочери, уж коли так сложилось, что своей у него никогда не было. Но признать душевные качества бывшего мужа Тамара Листопад не могла ни при каких обстоятельствах, предпочитая видеть в его привязанности к Маше и тоске по несостоявшимся собственным детям порочный подтекст.

– Мам, Михалыча нет уже, мы его хороним завтра, – сказала Маша со слезами в голосе. – Ты женись, топись, делай, что хочешь, но оставь его в покое. Пожалуйста!