соображений. Если смотреть со стороны Диарова, позиция Игнатьева полностью стыковалась с позицией Карпова и Рыкчуна, хотя каждый из них тоже ставил перед собой разные цели. Рыкчун, в свою очередь, мог рассчитывать на союз с Диаровым, если бы решил бунтовать против Игнатьева…

Еще не раз нам встретятся ситуации, когда позиции наших героев то будут сливаться в единый поток, то дробиться на рукава, при этом цели у всех будут различными. Это вовсе не значит, что каждый из действующих лиц — великий стратег и тактик, тайно закончивший «академию интриг». Отнюдь! Все они гораздо чаще действовали интуитивно, чем продуманно, грубо и прямолинейно, нежели тонко и умно. Они не умели предвидеть результата, не умели поставить себя на место противника, чтобы оценить ситуацию «с другой стороны» и внести в свое поведение соответствующие коррективы, — они просто дрались каждый за себя, стихийно объединяясь и разъединяясь. И в этих слепых условиях добрый поступок кого-то из них мог объективно послужить злу, как злой поступок сыграть на руку чьему-то благородному замыслу.

Карпов не пил. Он вообще мало пил, сохраняя себя в форме, тем более теперь, когда трезвость была нужна ему более, чем прежде. Блистательный отзыв Диарова и решение ученого совета Карпов принимал за чистую монету: за полное признание его гениальности или в крайнем случае таланта. Впереди маячила скорая защита диссертации, переезд в Москву или, на худой конец, в Областной и, чем черт не шутит, должность старшего научного сотрудника.

Железо надо ковать, пока оно горячо. Вернувшись в гостиницу, Карпов первым делом запаковал свой отчет и выписку из решения ученого совета в конверт и отправил все это авиапочтой в Москву — профессору Гильдину. Это был признанный авторитет в области мерзлотоведения, добрый и исполнительный старик, который знал Карпова по МГУ и рецензия которого укрепила бы «диссертабельность» работы. Советоваться с кем-нибудь Карпов не стал, полагая, что отзыв Гильдина наверняка будет положительным. Затем он отправился в институт к Николаю Ильичу Мыло. Пять минут аудиенции, и директор, вызвав Игнатьева, отдал распоряжение оформить Карпову творческий отпуск: собирайте, мол, научно-технический совет станции, выносите соответствующее решение — и в добрый путь!

Игнатьев не то чтобы насторожился, а просто неприятно ему стало от этой карповской быстроты. «Я и без него дал бы отпуск, — сказал он Карпову, выходя из директорского кабинета. — Зачем суетиться?»

Но Карпов уже закусил удила. По дороге в гостиницу он попытался убедить Игнатьева, что нечего ждать возвращения на станцию, что научно-технический совет «мерзлотки» все равно ни бельмеса не смыслит в его теме, на кой, мол, черт эта глупая формальность? Зато в Москве, говорил он, есть отличные специалисты, которые подскажут, что еще следует доработать и дособрать. И тут он сказал Игнатьеву, что отправил отчет профессору Гильдину. Игнатьев даже остановился: «Ну и дурак же ты, братец! А если отрицательный отзыв?» — «Что вы!» — воскликнул Карпов в совершеннейшем упоении, и это тоже не понравилось начальнику станции.

Между прочим, как в воду глядел Игнатьев: через неделю исполнительный Гильдин позвонил Диарову и сказал, что работа Карпова никакая не диссертация, а нормальный рядовой отчет, что он не понимает поспешности ученого совета: так можно без оснований вскружить голову молодому и способному человеку и испортить его. «Имейте в виду, Сергей Зурабович, — сказал по телефону Гильдин, — я пишу резко отрицательный отзыв».

Но это будет через неделю, а пока что Игнатьев просто высказал предположение.

Вечером Карпов принес ему в номер «решение» научно-технического совета станции. Документ они составили вместе с Рыкчуном по всем правилам: с «присутствовали» и «постановили» и даже с протоколом заседания, из которого явствовало, что совет признает работу Карпова готовой к защите и «рекомендует». Игнатьеву оставалось написать приказ об отпуске. Липа, конечно, имела место, но, если пренебречь формальностью — ведь часть научно-технического совета станции находилась в Областном, — куда ни шло! Машинка была под рукой, и Игнатьев приказ напечатал.

И в этот момент какой-то бес шевельнулся в его душе и сказал человеческим голосом: «Погоди!» Ни Диаров, ни даже директор института Николай Ильич Мыло никогда не были для Игнатьева столь авторитетны, как этот бес, которому Игнатьев не умел противоречить и, наоборот, противоречил чаще другим, подчиняясь бесу. «Отложим на завтра», — сказал он Карпову.

Тот молча вышел из номера, но дверью не хлопнул.

Юрий Карпов

Он показался мне наиболее сложной фигурой из всех мэнээсов. «Трудолюбив, как черт, защищающий диссертацию», — сказал о нем Гурышев, и Марина Григо не пожалела лестных выражений, рассказывая о фанатической работоспособности Карпова. Кроме как наукой, он больше ничем не занимался, мог сутки, неделю, месяц просидеть за письменным столом и за все это время лишь раз выйти в поселок, чтобы купить продукты. Полное отречение от всех земных благ во имя четырех стен, — разумеется, при этом трещала по всем швам его общительность. Но бог с ней, с общительностью, которая не есть главный критерий человеческой ценности; в конце концов, науку делают разные люди, и в основном не те, которые живут полнокровной жизнью. Хуже было, что Юрий Карпов оставался «вечной мерзлотой» ко всему, что не касалось лично его: его карьеры, его диссертации, его успеха.

Он был, как и прочие мэнээсы, начальником отряда, а в экспедиции все должны тянуть лямку, таков неписаный закон, и редко кто удерживается в коллективе, его нарушая. Так вот, если Марина Григо считала, что именно она, как начальник отряда, является хранителем этого закона, и потому таскала тяжести наравне с мужчинами, Карпов придерживался совершенно иной точки зрения. Он ревниво берег свой мозг, свое здоровье, свои нервы и свое молодое тело для «большой науки», как может великий певец беречь голос, отказываясь петь всюду, кроме Миланской оперы. Он даже воду не носил, он брал на плечи самый легкий рюкзак, что казалось Марине «ужасным». Однако его пронзительный ум, его потрясающая целенаправленность, его трудолюбие за письменным столом и беспощадность к себе, когда он занимался наукой, как бы компенсировали в ее глазах прочие человеческие недостатки, — и, быть может, она была права. Что же касается Гурышева, он откровенно завидовал самостоятельности Карпова и его способности «не морщиться», когда общественное мнение оказывалось не на его стороне.

Все то, что я знал о Юрии Карпове, не было для него секретом. Не могу утверждать, что мнение товарищей и мое были ему безразличны. Прежде, наверное, да. Прежде его не взволновали бы ни реверансы с моей стороны, ни нотации, ни добрые или гневные слова по поводу его характера, а взволновала бы только реальная помощь, от которой зависела судьба