Давид украдкой поглядывал на Самаэла. На ту бледную, неподвижную, расколотую морщинами маску, в которую превратилось лицо глубокого старика. Единственно живыми на ней казались мутные серые глаза, наверняка подслеповатые. С непокрытой головы свисали длинные, со следами скитаний по пустыне, пепельного цвета волосы. Такая же борода. Она падала на странноватый балахон, одеяние Самаэла, напоминавшее простую милоть бедняков.[16]

Молчание явно затянулось. Поведение царя и пророка говорило о том, что отношения между ними не были простыми.

Самаэл поднял посох и, широко шагая, двинулся на Суула.

– Господь послал меня, чтобы я помазал тебя в цари над Его народом, – сорванным хрипящим голосом проговорил Самаэл и зашёл за спину Суула.

Остановился там, а, когда царь дёрнулся, чтобы обернуться, продолжил:

– Так слушай слово Господа.

Суул остался на месте, поджав губы. Вена на лбу вздулась сильнее, а под кожей заиграли желваки. Царь напоминал загнанного в клетку хищника.

– Так говорит Господь. Я помню, как поступил Амалек. Иди и отомсти Амалеку. Предай заклятью. Уничтожь всё, что есть у него. Не жалей никого. Предай смерти всех: и мужчин, и женщин, и детей, и младенцев, и волов, и овец, и ослов, и верблюдов![17]

Самаэл выдержал небольшую паузу, ударил в пол посохом, после чего прохрипел более спокойным голосом:

– Убей всех. Таково слово Господа.

Давид не мог поверить ушам. Он сам сталкивался с племенем Амалека, но сейчас отказывался понимать подобную жестокость. Давиду приходилось брать в руки оружие, однако он не был мясником. Какова вина на младенцах? А на женщинах Амалека, что не брали в руки оружия?

У Давида поплыло перед глазами. Реальность, поселившаяся в этом доме, оказалась слишком тяжела для него.

– Так сказал Господь, – повторился Самаэл, с бесцветных губ которого сорвался жуткий полухрип-полушёпот.

Пастух невольно опёрся о стену и прищурился, глядя в сторону пророка. Теперь Давид увидел того по-другому.

Судя по конвульсивно дёргавшемуся телу и сорванному голосу, он приходил в исступление и был готов сорваться в припадок.[18]Самаэл уже прихрамывал на ногу из-за сведённых мышц. Бледный, в нелепом тряпье. Если Суул воплощал в себе необъяснимую подавляющую силу этого места, то Самаэл – его безумие.

– Таков Второй закон – в городах сих народов не оставляй в живых ни одной души.[19]

Голову мутило всё сильнее. Давиду почудилось, будто тени в зале задвигались быстрее, а похолодевший ветер усилился. Только теперь он шёл не из коридора, а со стороны балкона, где стояли те двое.

Захотелось убежать. Отовсюду запахло кровью, гарью и ужасом. Давиду мерещилось, как с белых стен тронного зала стекает и капает кровь, как по полу и скрытому в темноте потолку ползут голодные языки огня. Как они подбираются к нему.

И тогда его ноги подкосились. И не дало упасть лишь плечо стражника, что застыл рядом как каменное изваяние. Картинка перед глазами расплывалась, а в голове отчего-то зазвучал женский голос… Голос той гадалки, которую не удавалось забыть, и которая говорила странные вещи.[20]

Только теперь – теряя сознание – Давид начал понимать её. Инстинктивно опираясь на плечо оцепеневшего стражника, пастух проваливался в собственные воспоминания.

Он вспоминал, как…

Короткий полог пропускал в шатёр прохладу ливанского кедрового леса. Внутрь проникали запахи диких незнакомых трав, а фоном служил аромат розового масла из светильника, что мерцал внутри шатра. Но было ещё кое-что. Невыразимое. Непередаваемое. Запах, что шёл не из леса, а откуда-то изнутри. Может, запах счастья? Или свободы… Нет, не то. Опять не то.

Небольшой бутон огня покачивался на фитиле, что выходил из небольшого и тоненького сосуда в виде сложенных крыльев глиняной бабочки-светильника. Огонёк почти танцевал в ночной тишине, под едва различимый шёпот ветвей кедра на ветру.

Они лежали на небольшом коврике из белой овечьей шерсти, а тот, в свою очередь, на зелёном ковре лесных трав.

Его красивая тайна, его запретное счастье, казалось, спала рядом. В такие минуты он называл её про себя откровенно и просто. «Мой ангел». Думать о ней по-другому не получалось.