Я пробовал передавать картину, которая была в моем сознании, человеку, находящемуся в другой комнате. Чтобы освободиться от мучительных образов, я старался сконцентрировать свое внимание на чем-то другом, виденном мною раньше; таким образом, я ощущал временное облегчение, но для достижения этого я должен был постоянно вызывать в воображении новые образы. Очень скоро я обнаружил, что все образы, которыми я располагал, исчерпались; мое «кино», если можно так сказать, быстро прокрутилось, потому что я мало где бывал и видел только то, что было в доме и в ближайшей округе. Когда я проводил такие «сеансы» во второй или в третий раз, для того чтобы изгнать с глаз долой эти видения, мой метод с каждым разом терял свою силу. Тогда я, следуя инстинктивному побуждению, начал мысленно выходить за пределы своего знакомого малого мирка и накапливать новые впечатления. Сначала они были очень неясными и как бы улетучивались, когда я старался сконцентрировать на них свое внимание. Но постепенно они стали вырисовываться все ярче и отчетливее и в конце концов приобрели форму реальных вещей. Вскоре я сделал открытие, что приятнее всего я чувствую себя, когда получаю целую вереницу новых впечатлений, и тогда я начал путешествовать – в своем воображении, разумеется. Каждую ночь, а иногда и в дневное время, когда я оставался наедине с собой, я отправлялся в свои путешествия – видел новые места, города и страны, жил там, заводил знакомства, приобретал друзей, и хотя это может показаться невероятным, но факт то, что они были мне так же дороги, как и друзья в реальной жизни, ничуть не менее яркими в своих проявлениях. Проделывал я это постоянно лет до семнадцати, до той поры, когда я всерьез настроился на изобретательство. Тогда я с радостью обнаружил, что с невероятной легкостью могу представить в воображении все, что пожелаю. Мне не нужны были модели, чертежи или опыты. Я мог все это столь же реально изобразить в уме. Таким образом, я неосознанно приблизился, как мне казалось, вплотную к возможности развить новый метод материализации изобретательских концепций и идей, который решительно противостоит экспериментальному и является, по моему мнению, гораздо более быстрым и эффективным».

Чем не описание ощущений ясновидящего или путешествующего в астральном мире. Добавьте к этому такой факт. К двенадцати годам Никола Тесла постоянно практиковал самопожертвование и самоконтроль – парадоксальное сочетание, которое сопровождало его всю жизнь[38]. Отметим, что эти духовные практики популярны среди адептов мистики и оккультизма.

В 1874 году Никола Тесла заболел холерой и провел в постели девять месяцев[39]. Позднее он напишет в своей автобиографии:

«То, что мне пришлось испытать за время этой болезни, превосходит все, чему можно верить. Мое зрение и слух были экстраординарными всегда. Я мог отчетливо распознавать предметы на таком расстоянии, когда другие не видели и следа их. В детстве я несколько раз спасал от пожара дома наших соседей, услыхав легкое потрескивание, не нарушавшее их сон, и звал на помощь. В 1899 году, когда мне было уже за сорок, я проводил свои опыты в Колорадо и смог отчетливо слышать раскаты грома на расстоянии 550 миль. То есть мой слух был острее обычного во много раз, хотя в то время я был, так сказать, глух, как валун, по сравнению с остротой моего слуха в период нервного напряжения.

В Будапеште я мог слышать тиканье часов, находившихся за три комнаты от меня. Когда в моей комнате на стол садилась муха, это отзывалось в моем ухе сильным глухим звуком, словно падало тяжелое тело. Экипаж, проезжавший на расстоянии нескольких миль, вызывал дрожь, пронизывавшую все мое тело. От свистка паровоза за двадцать-тридцать миль от меня стул или скамья, где я сидел, начинали так сильно вибрировать, что боль была невыносимой. Земля у меня под ногами постоянно сотрясалась. Я вынужден был ставить кровать на резиновые подушки, чтобы хоть какое-то время отдохнуть по-настоящему. Возникавшие вблизи или вдалеке шумы, похожие на рычание, зачастую воспринимались как произнесенные слова, которые могли бы меня напугать, если бы я не умел раскладывать их на составные части. Когда солнечные полосы, периодически появлялись на моем пути, меня словно били по голове с такой силой, что я чувствовал себя оглушенным. Мне приходилось собирать всю силу воли, чтобы пройти под мостом или другим сооружением, так как я испытывал ужасающее давление на череп. В темное время я, подобно летучей мыши, мог обнаруживать объект на расстоянии двенадцати футов по особому ощущению – словно мой лоб покрывался мурашками. Частота моего пульса колебалась от нескольких до двухсот шестидесяти ударов, и все ткани тела были охвачены судорогами и дрожью, и переносить это было, наверно, труднее всего. Известный врач, ежедневно дававший мне большие дозы бромида калия, назвал мою болезнь единственной в своем роде и неизлечимой.

Впоследствии я всегда сожалел, что не был в то время под наблюдением физиологов и психологов. Я отчаянно цеплялся за жизнь, но потерял надежду на выздоровление. Мог ли тогда кто-нибудь поверить, что такая безнадежная телесная развалина когда-нибудь превратится в человека удивительной силы и стойкости, способного проработать тридцать восемь лет, почти без единого перерыва хотя бы на один день, и оставаться все еще сильным и бодрым и телом и душой? Именно это произошло со мной. Могучее желание жить и продолжать работу, а также помощь преданного друга, спортсмена, сотворили чудо. Ко мне вернулось здоровье, а с ним интеллектуальная мощь в схватке с той самой задачей, и я почти сожалел, что борьба окончилась быстро: у меня оставалось так много нерастраченной энергии. Когда я вникнул в эту задачу, дело уже не сводилось к тому, чтобы просто решить ее, как это обычно случается со всеми. Для меня это был священный обет, вопрос жизни и смерти. Я знал, что неудача повлечет за собой мою гибель. Теперь я чувствовал, что битва выиграна. Решение укрывалось в потаенных уголках мозга, но я все еще не мог извлечь его наружу.

В один из дней, который навсегда врезался в мою память, я наслаждался прогулкой с другом в городском парке и читал стихи. В те годы я знал наизусть целые книги – слово в слово. Одной из них был «Фауст» Гете. Заход солнца напомнил мне замечательные строчки.

Когда я произнес эти вдохновенные слова, в моем сознании, словно вспышка молнии, сверкнула мысль, и через мгновение открылась истина. Палкой я начертил на песке те схемы, которые шесть лет спустя представил в своем выступлении в Американском электротехническом институте, и мой спутник прекрасно разобрался в них. Образы, увиденные мной, были поразительно отчетливы и понятны – до такой степени, что я воспринимал их сотворенными из металла и камня, и я сказал ему: «Вот это мой двигатель. Посмотрите, как я поставил все с ног на голову. Не решаюсь описать свои чувства. Полагаю, что даже Пигмалион[40], увидевший, как его статуя оживает, не был взволнован с такой силой. Я бы отдал тысячу тайн природы, которые мог бы разгадать по счастливой случайности, за эту одну, которую вырвал у нее, несмотря ни на что, даже на угрозу моей собственной жизни».