Томит меня души усталость!

То о прошедшем счастье грусть,

То к сердцу собственному жалость:

Дитя больное, няню ждет,

Об колыбель устало стукать,

А няня милая нейдет

Его лелеять и баюкать!

Ах няня, няня, ласковая няня сердца! что бы было с ним без тебя? ты божество его!.. В нем твой храм и жертвенники твои!.. Добрая, милая кормилица! не отходи от него!

CIV

Я в тяжких думах утонул,

Далеко все, что сердцу мило!

Сатурн[177], мне кажется, заснул,

А время крылья опустило.

Но я и сам хочу заснуть,—

Еще везде я быть успею;

Теперь, как ворон Прометею,

Тоска мою терзает грудь! Заснул.

Но вот что очень странно.

Мне вдруг приснилось, будто я,

Как злой прелюбодей судья,

Ищу, где моется Сусанна[178].

Подобный сон действительно был бы странен. Что за мысль? откуда такая идея? Но он был следствием очень обыкновенной случайности. Я сидел и заснул близ купальни; верно шум от плескания воды и звуки нежного голоса навели его на мое воображение.

CV

Скоро очнулся я, вскочил и скорыми шагами пустился домой. Дома я заметил развернутую карту Бессарабии и вспомнил, что меня ожидают на Пруте. Быстро перелетел я туда, как звук слова от говорящего к внимающему, и потом медленно, как будто шагом, ехал я рекой, своротил направо, долиной к с. Лапушне, и потом чрез Чючюлени прибыл в с. Лозово. Оно все в садах между крутыми горами, покрытыми густым лесом. Я не знаю отчего, но после долгого пути приезжаешь в подобные места с таким же удовольствием, как домой. Остановясь подле одной касы[179], я вошел в нее. Как опрятно! Стены белы, как снег; против дверей на развешанных по стене обоях иконы, убранные цветами; полки и перекладины унизаны большими яблоками и чем-то вроде маленьких тыкв, похожих на звезды. Под образами, во всю стену, широкий, мягкий диван; перед ним чистенький столик; подле стен, на диване, сундуки с приданым дочерей хозяйских и разноцветные ковры их работы.

CVI

Покуда готовили мне обед и жарили куропатку и вальдшнепа, которых я убил дорогой, я рассматривал живопись и значение икон. Вдруг заткнутая за обои бумага обратила на себя мое внимание. Писано по-русски; однообразное окончание рифм как будто осветилось. — Ба, стихи! — вскричал я, и давай читать:

CVII

В Молдавии, в одной деревне,

Я заболел. Правдивый бог

Наслал недуг, я изнемог

И высох, как покойник древний.

Денщик мой знал, что я как тень,

А без меня смирна нагайка,

И потому и ночь, и день

Не просыпался. Лишь хозяйка,

Все целомудрие храня,

Ходила около меня.

И часто слушал я от скуки

Нескромные слова Марюки,

Интрижки давние ее

Вниманье тешили мое.

«У нас здесь полк стоял пехотный

(Она всегда твердила мне),

Меня любил фельдфебель ротный,

И выписал он на стене

Меня на джоке... погляди-ка!

Он говорил: «Вот это я,

Вот Марвелица-мититика[180],

Любезная душа моя!»

Уж кажется прошло два года:

Парентий[181] нас благословил;

И вот до самого похода

Со мной Илья Евсеич жил. -

Его ль не буду вспоминать я?

Он сшил мне ситцевых два платья!

Я много слез по нем лила,

И с горя я бы умерла,

Но думала: не будет к нам уж!

И с полгода как вышла замуж.

Мне молдаванская земля

Скучна: хоть здешняя я родом,

Но вылита я в москаля

Поручика, который с взводом

В деревне нашей с год стоял

И матушке моей сто левов[182]

Да перстень с светлым камнем дал...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CVIII

Здесь чтение поэмы прервала вошедшая женщина.

— Марьелица!

— Что? — вдруг отозвалась она.

— Илья Евсеич кланяется тебе!

Закраснелась, скрылась Марьелица, и след простыл.

После обеда я продолжал читать найденную поэму... Вероятно, вы также хотите знать продолжение и конец ее, но могу ли я печатать чужое произведение? Согласитесь сами.

Ввечеру Марьелица показалась опять. Долго она искала что-то по всей комнате; кажется, желание знать о здоровье Ильи Евсеича беспокоило ее, но я притворился спящим, а вскоре и вправду заснул.

День XV

CIX

Лет в 50 я гораздо подробнее буду рассказывать или описывать походы свои. После курьерских, поездив на долгих[183], я посвящу себя жизни постоянной, подражая природе, в которой постоянно все, кроме природы и людей, исключая из числа последних всех милых женщин, известных мне и читателям.

CX

Это последняя талия, которую я мечу для первого тома моего путешествия; она решит, кто останется в проигрыше — я или читатель.

Проигрыш более всего заводит в игру; например, если у автора книги сорвут несколько тысяч экземпляров, то он рад заложить новый банк, а решительный книгопродавец поставит ва-банк.

CXI

Но я заговорился. Уже несколько дней, как манифест, объявляющий войну султану, обнародован. Из Лозова взор мой опять переносится в Тульчин. Между тем вьюки готовятся к походу, почтовая повозка у крыльца. Прощайте, милые мои! молитесь за меня! когда, когда опять увидимся мы? Прощайте! Но еще должно выслушать молебен. Кончен! крест поцелован, святая вода окропила, прощайте!

Таким образом простился я с Тульчином 20 апреля 1828 года; 22 был уже в Кишиневе, а 25 переправился с войсками чрез р. Прут при местечке Фальчи.

В походных записках офицера м. Фальчи произведено в крепость 3 разряда.

По мне пусть будет Фальча крепость

Без стен, без бруствера, без рвов:

В подобном смысле я готов

За правду принимать нелепость.

CXII

Здесь конец первой части путешествия! — вскричал я и ударил кулаком по столу. Все, что было на нем, полетело на пол, чернилица привскочила, чернилы брызнули, и черная капля потопила Яссы[184].

CXIII

Если б человеку при создании вселенной дан был произвол