– Ну что, по рюмашке спиртяжки? – предложил Виктор мне и Алику, извлекая из ведра с водой, стоящего у его стула, фляжку. – Под горячее.

– По рюмашке можно, – ответил я. – Ибо сказал Парацельс: «Все – лекарство. И все – яд. Мера всему – цена».

Глоток спирта (а именно такие мельхиоровые рюмки – на один глоток – и были у Вити в комплекте с фляжкой) был не так приятен, как шампанское, и я подумал, скорее запивая его морсом, что, пожалуй, без этого я мог бы и обойтись.

Но когда теплая, расслабляющая волна, снимающая последние капли психологического напряжения наших сумасшедших дней, растеклась по всему телу, я, уже немного опьяневший, додумал: «Я могу без этого обойтись, но – не хочу… пока».

* * *

– Полезнее пройти путь жизни, чем всю вселенную, – вещал Кристине Виктор.

– Какой ты, Витюшка, прагматик, – отвечала она ему.

А жена Алика, которая как-то так и не приросла к нашей компании, ввернула ни с того ни с сего:

– Счастье в воздухе не вьется, а руками достается…

Свечи уже наполовину догорели. И были теперь не такими изящно-стройными, как вначале. Они казались мне усталыми, с оплывшим и застывшим бугорками по бокам свечей и подсвечнику парафином. Очертания этих бугорков почему-то напомнили раздутые тромбофлебитом вены, которые вдруг проявляются у некоторых женщин весной и летом, когда они начинают ходить с открытыми ногами.

А все это вместе напомнило мне вдруг о бренности жизни…

Фуриза с Кристиной (Наталья убаюкивала в другой комнате Диму) стали убирать лишнюю посуду из-под еды и расставлять на столе чашки для чая и пиалушки с вареньем из черной смородины, малины и черники.

Алик поставил на стол самовар, от которого пахло дымком. И который еще продолжал «говорить». Слегка пошумливал, напоминая одновременно и вздох, и шум далекого, запутавшегося в кронах сосен ветра. Слегка побулькивал, как будто довольно урча.

Малиновые угли в фигурных вырезах самовара снизу «подмигивали» нам, распространяя на подносе круг колеблющегося света.

На резной конфорке, в верхней части самоварной трубы, прел большой керамический чайник с заваркой, парок из которого доносил запах свежезаваренного чая со смородиновым листом.

Витя включил свет, а я задул последнюю свечу, радуясь яркому освещению, которое проникло во все углы комнаты.

Потом я взял самую маленькую из всех расставленных на столе чашек, чтобы чай не успевал остывать, пока его пьешь. Я люблю пить очень горячий чай: «С пылу, с жару, с самовару». Причем вначале я наливаю в чашку немного сливок. Потом – заварки. И только уж потом разбавляю все это кипятком, струя которого «плюется», если наливаешь чай из только что кипевшего самовара.

Пью вприкуску с карамелькой или вареньем.

Сливки на сей раз нам заменило деревенское молоко (вполне напоминающее, впрочем, магазинские сливки), трехлитровую банку которого «для ребятишек» женщины взяли у местных жителей, некоторые из которых еще держали коров.

Чай пили долго. Допоздна…

Бутылки из-под кетчупа с застывшим на них парафином напоминали обрызганные океанскими волнами, которые обледенели, не успев скатиться с них, скалушки где-нибудь на Командорских островах…

Разговор то оживлялся, то смолкал. И тогда слышалось только швырканье с блюдец горячего чая да покряхтывание. А мне вспомнилось бабушкино: «Всяк пьет, да не всяк крякат».

О чем же можно так долго говорить?.. Уже и свет погас – вновь замерцали свечи…

Да обо всем…

О том же, о чем говорят обычно все люди на земле. Молодые и старые, умные и не очень. О жизни… Ибо цель жизни и есть сама жизнь. Сам ход ее, движение, а не какая-то высшая или последняя точка.

И мы, занимая промежуточную возрастную инстанцию между рождением и смертью, говорили о том же, о чем говорят дети и старики, правда, думая, а вернее, надеясь на то, что мы более разумны, чем дети, ибо испытали уже на себе горечь так называемого жизненного опыта, и менее консервативны, чем старики, потому что еще не ощутили в полной мере всю суетность своих порывов и желаний.

Вот и этот вечер уходит… И удержать его мы не можем.

«Над аркою нашей встречи горят поминальные свечи».

Потом я провалился в сон, только дойдя до кровати, как бы страшно и тихо падая в мягкую бездонную пропасть.

Какое-то время на границе меж явью и сном я еще слышал, как беснуются с подвыванием, волны, ударяя о высокий скалистый берег, на котором стоит наш дом. Как устало постанывают от ветра стропила крыши. Как что-то покряхтывает, шуршит за печкой. Как с длинными ленивыми паузами потрескивают в ней последние поленья…

Воскресенье

– Мама, я описался, – услышал я голос Димы, еще не пробудившись до конца.

А когда открыл глаза, то увидел, что туман плотно заклеил в доме окна. И от этого в комнате было сумрачно, прохладно и тихо.

Я подошел к Диминой кровати, переложил его в свою постель…

– Спи. Еще рано, – шепотом сказал я ему.

…Снял с его кровати мокрую простынку и повесил у беленой стены еще теплой печки.

Все спали. И даже Наталья, кровать которой была рядом с Диминой, не проснулась.

«Видно, долго еще говорили после того, как я ушел спать».

Я вышел на кухню. На столе не было никаких следов вчерашнего «пира».

Чисто подметенный пол, блеск клеенки на длинном столе и туман за окном почему-то порадовали меня.

Я нащипал лучинок от сухого полешка, лежащего за печкой, и растопил печь.

Поставил на нее чайник и ведро воды на припечек (в доме всегда нужна теплая вода) и побежал на зарядку.

Туман был плотный и влажный. И порой казалось, что вдыхаешь не воздух, а воду.

Дорога была плохоразличима. Бежать в таком тумане было трудно, и я пошел пешком.

Деревья вдоль дороги возникали внезапно. Сначала темными, длинными, размытыми тенями. Потом уже стволами с более отчетливыми контурами.

Байкал был не слышен. Как будто бы его украли в эту ночь.

Ни шуршания гальки. Ни вздоха волны…

Иногда только ленивый всплеск воды из ватной неподвижности тумана. («Плавится рыба».) И ужас исчезновения Байкала – даже только в мыслях – отступит…

Я спустился по дороге к невидимому сейчас и лишь угадываемому по журчанию ручейку в пади «Жилище».

Туман перестал быть всеобщим. Превратившись в низине в плотный белый пласт, который прогнулся, прижимаясь к земле, повторив очертание низинки и оставив над собой более рассеянный слой и совсем уже почти ясно различимые вершины деревьев на фоне беловато-серебристого неба.

На другом берегу ручья, к которому я уже подходил, я увидел «летящую» ярко-рыжую корову.