Про Ишим я знал, что это большой районный город в Тюменской области, и все, что ни говорилось в этих краях про «город» — говорилось про Ишим. Ну, а Петропавловск какой-никакой, а областной центр, один новый вокзал чего стоит…

— Большой, — сказал я. — Раз в восемь больше Ишима. Или в десять…

— И нравится тебе там, в городе?

Вот уж о чем я не думал, так об этом: нравится — не нравится, жил, и все. Но что я мог сказать ему?

— Конечно, нравится, — сказал я. — А что?

— А мне здесь нравится, — сказал он и перевернулся на спину, кинув взгляд на коней: как они там.

— Мне здесь нравится, — повторил он, глядя в небо.

— Ну и что, — сказал я. — Мне тоже здесь нравится.

Мы замолчали. Он просто лежал молчал, а я ел землянику, вытирая рот листьями; от этого на губах было горько, зато потом земляника казалась еще слаще.

И сейчас, вспоминая тот день, я все думаю: а что же он хотел сказать. Я-то просто говорил: там нравится — здесь нравится — везде нравится, но он, он-то что-то свое имел в виду, но что — я не знаю. Да и стоит ли сейчас об этом думать, мало ли о чем могли говорить двое мальчишек: деревенский и городской.

Так и жил я в Козловке, не замечая дней. Вставал в пять утра, пил молоко, седлал коня, научился уже, выезжал вместе с Амантаем, выгонял жующее, мычащее, шибающее в нос запахом свежего навоза стадо, щелкал кнутом, тоже научился, а когда не было рядом Назымбека, щелкал кнутом и устрашающим голосом ругался, вроде совсем как Амантай или Назымбек.

Но как-то я обратил внимание, что Назымбек и Амантай нет-нет да спрашивают друг друга: «Бурого коня видел?» — «Видел», — отвечает тот, кто выгонял в этот день стадо. И так — почти каждый день. Стал замечать я, что иногда кто-то из них выезжает вечерами со двора, и не просто так, а с мешочком, с торбой у седла. И в торбе этой — овес. И эти выезды тоже связаны с загадочным Бурым.

— Что это за Бурый? — спросил я наконец у Амантая. — О чем это вы все говорите?

— Наш конь, — неохотно ответил Амантай.

— А что, у вас еще конь есть?

— Есть.

— А где же он?

— Там… — сказал Амантай и махнул рукой в сторону леса.

— Ну, а почему он Бурый?

— Почему, почему? Масть такая!

— А-а, — сказал я. — Понятно…

На следующий день после этого разговора, который так и закончился ничем, Амантай вдруг предложил мне: «Хочешь на Бурого посмотреть?» — «Хочу», — сказал я. Мы оседлали коней и помчались. Миновав околицу, мы углубились в густой молодой березняк, долго ехали по нему, миновали какие-то чащобы, завалы: старые порубки, деляны, и поднялись наконец на гребень, где деревья были большие, просторно росли, далеко друг от друга, и оттуда, с гребня, открылась поляна, круглая, как блюдце, с ярко-зеленой сочной травой, какая бывает в низинах, и на другом конце этой поляны, у белой кромки березового леса, я увидел пасущегося коня. «Вот он, Бурый», — сказал Амантай. Мы шагом тронули своих коней и чем ближе подъезжали к Бурому, тем почему-то медленней и медленней. Наконец Амантай остановился, слез с коня, отвязал торбу с овсом, и мы пошли к Бурому пешком. Он стоял, застыв недвижно, смотрел, как мы опускались с гребня на конях, как мы спешивались, и только когда мы подошли к нему совсем близко, он негромко, как будто приветствуя нас, заржал, задрожав ноздрями.

И сто и двести лет пройдет, и, может быть, вырастут на земле люди, которые проживут свою жизнь, так и не увидав живого коня, но и тогда и дети и внуки их, увидав хоть раз настоящего коня, поймут с первого взгляда, что это — настоящий конь.

Бурый смотрел на нас, чуть повернув голову, ноздри его трепетали; я никогда больше ни у одного коня не видал таких широких ноздрей, таких широких, что при любом беге ему должно было хватить воздуха, чтобы наполнить мощную грудь, чтобы остудить жаркую кровь, застилающую глаза. Он смотрел на нас, а мы на него, и даже Амантай молчал.

Это был конь-гигант, но я понял это только тогда, когда случайно, краем глаза, увидел Гашку, который рядом с Бурым выглядел как жеребенок-двухлеток; так слеплен был Бурый, что взгляд обнимал его сразу всего, как единое целое, как слиток металла, тяжесть и мощь которого не видны за плавностью и обтекаемостью линий. Тусклой бронзой отсвечивал Бурый, и стоял он, как на постаменте: передние ноги на маленьком бугорке, на возвышении, грудь вперед, и хвост, густой, как поток воды, низвергался с крупа и терялся в низкой траве. Вытянутый длинный корпус, начинаясь с литой груди, хищно суживался в паху, а по спине, по широкой спине с ложбинкой посередине, по хребту, от холки и до репицы хвоста, проходила широкая черная полоса.

Это был сауран.

Я думаю, что каждый народ создает свой образ легендарного коня, и образ этот, как и живой, реальный конь, возникает не сам по себе, а в зависимости от условий жизни народа, как, например, своеобразным плодом древней арабской цивилизации, рано прошедшей искус утонченности и изящества, стал знаменитый арабский скакун, тонконогий, сухой, легкий и горячий. В метельных казахских степях, где, чтобы жить, надо было выжить, где история народа — это история набегов и войн, таким конем стал сауран, в жилах которого слились воедино кровь благородных «арабов», ахалтекинцев и неприхотливых, выносливых, как волки, низкорослых степных лошадей. Тысячи и тысячи коней бродили по степи, и каждый из них отличался или красотой линий, или резвостью, или неутомимостью, — но среди этих тысяч и тысяч, непонятно по каким законам, благодаря слиянию каких кровей, появлялся один, который воплощал в себе все эти качества: и мощь, и красоту, и выносливость, и легкий, летящий бег: и это был конь с черной полосой по хребту, — прославленный в песнях и легендах степной скакун сауран.

Молча возвращались мы в Козловку, и Амантай, догадываясь, о чем я думаю, тихо сказал:

— Тебе нельзя на нем, не удержишь… — и добавил: — я тоже не удержу, если на полную рысь пустить.

— А кто же удержит?

— Отец, — сказал Амантай. — Да и то в ходок надо запрягать, чтобы вожжи в руках были.

— Значит, в ходке можно на полную рысь пустить?

— Можно. Только особый ходок нужен, крепкий. У нашего колеса не выдержат, разлетятся…

— А есть где-нибудь еще такой конь? — и я повел рукой, не то показывая на весь мир, не