Кадки с таким фаршем стоят во дворе цирка. Ворота туда бывают часто открыты, и кто угодно может зайти во двор и всё что угодно подбросить в бадью. Тут баба Маня с Привоза впервые употребила слово, которое впоследствии подхватила вся Одесса:

– Он и подбросил, Людоед проклятый. Точно вам говорю – шухер он и есть Людоед.

– Почему Людоед? – не выдержал Володя.

– Ну он же хочет, шоб люди людей кушали! Кто он есть, как не Людоед?

– Но Людоед – это тот, кто САМ ест людей! – схватился за голову Володя, который все еще ощущал себя в Петербурге.

Однако бабу Маню не так-то просто было сбить с толку:

– Вот за це я и говорю: тот, кто думает, шо человек должен человека кушать и пальцы в пирожки подбрасывает, – тот и есть Людоед! Он самый!

Тут Володя почувствовал, что в голове его творится такой сумбур, что еще немного – и он потеряет сознание. Вместо счастливой жизни и долгожданной свободы перед ним разверзся ад.

По распоряжению Бочарова для Володи приготовили уютную двухкомнатную квартиру во флигеле, который был пристроен к основному каменному дому, и Володя в жизни не видел такой странной архитектуры. Нарядный особняк стоял на Дворянской улице, в самом центре города, рядом с Дерибасовской. Тихая и уютная, она утопала в зелени. Деревья на ней были посажены в два ряда. Стояла осень, и листва расцветилась всеми возможными красками, ублажая взор. Но Володю это не радовало. Ему настолько не понравилась его официальная служба, что в первый же вечер на новой квартире он не смог писать стихи. Нацарапал несколько корявых строчек и бросил в огонь. Это привело его в отчаяние.

Он расхаживал по комнате до половины второго ночи, медленно потягивая коньяк, подаренный Бочаровым в честь приезда. Коньяк был местного производства и назывался «Шустов» – в Петербурге Володя не пил ничего подобного. Коньяку просто не было равных! Но даже изысканный вкус дорогого напитка не радовал его, не мог поднять настроение. Стихи же не писались потому, что Володе здесь не нравилось. И он абсолютно искренне себе в этом признался.

Трупы, торговки, блатной жаргон, какой-то дикий язык, на котором говорят местные и при этом отлично понимают друг друга… Все это было чудовищно, мерзко, Володю тошнило от всего… Он хотел было бросить все и уехать обратно, но вдруг живо представил лица родителей. Нет, там ему тоже были бы не рады. Придется терпеть.

И только к двум часам ночи Володя немного успокоился, сказав себе, что в первую очередь необходимо познакомиться с одесскими литераторами, войти в местные литературные круги. Может, это способно будет его вдохновить.

На вторую ночь Володя проснулся от страшного собачьего воя… Он зажег свечу, глянул на часы. Была половина пятого утра. Вслед за собачьим воем раздался топот копыт. Встав с постели, Володя подошел к окну. По улице ехал отряд конных жандармов. Это было весьма необычно. Володя стал одеваться. Он решил посмотреть, что происходит – все равно не спалось.

На углу Садовой и Дворянской, возле красивого особняка какой-то аристократической семьи (Полипин назвал фамилию, но Володя ее не запомнил) собралась толпа. В основном это были рабочие, которые шли в район порта, и торговки. Жандармы лихо рассекли толпу и что-то окружили – что именно, Володя не смог разглядеть. Поэтому он стал быстро протискиваться через толпу.

– Ребенка зарезали… Какого ребенка? Десять задушенных собак! И все без хвостов… Замолчите свой рот и слушайте сюда, фраер говорить будет… Сундук золота нашли… Бриллианты… Целый мешок бриллиантов… Да хипиш такой, шо за крышу сорвало… Человека убитого из особняка выкинули… Перерезали ему горло… Подкидыш… Месяца два. Не больше… – Голоса сыпались на Володю со всех сторон, и очень скоро он понял: в городе просто завтра появятся самые невероятные слухи, ведь никто ничего в точности не знал. Версии будут как раз те же, что сейчас озвучиваются в толпе.

Сосновский подошел к жандармам.

– Стоять не велено! – рявкнул на него молоденький жандарм. Однако вдруг раздалось:

– Ану молчать! Пропустить немедленно! – и жандарм вытянулся по струнке, а Володя увидел Бочарова, который направлялся к нему. Он был белый как мел.

– Ты как узнал? Молодец, приехал как раз вовремя! За тобой Полипин послал? – не глядя на Володю, спросил Бочалов.

– Никак нет! – вытянулся Володя. – Я увидел в окно жандармов… Решил посмотреть, что происходит. Я тут живу поблизости. Флигель в особняке, но окна моей спальни как раз выходят на улицу. Строение такое странное… Вроде и не совсем флигель. Соединяется с домом… – Володя как бы докладывал, но в то же время чувствовал, что при этом избавляется от чувства тревоги, которое медленно поднимается у него внутри.

– Да, ты же на Дворянской живешь… – бросил Бочаров, и Володя понял, что, несмотря на рассеянный вид, тот внимательно слушает его болтовню. Сделав знак следовать за ним, Бочаров подвел Володю к небольшой груде мусора, выброшенного прямо на землю. Тут Володя увидел судебного медика, который раскладывал рядом газеты.

– Человеческие внутренности нашли… – сказал Бочаров, – печень, селезенка, сердце… Вот посмотри сам.

Он указал рукой куда-то в пространство. Но Володя возле газет, разложенных на земле, уже увидел бесформенную груду темно-багрового цвета. Это выглядело отвратительно! Отвратительно – и страшно. Даже если бы он смог напрячь всю свою волю, то не мог бы туда смотреть. Володя закрыл рот ладонью и отвернулся в сторону. Он боялся, что его начнет рвать, и он опозорится перед жандармами.

– Тошнит? Меня за тоже поначалу тошнило! – рядом, непонятно откуда, возник Полипин. Он был невозмутим и абсолютно спокоен – как всегда.

– Его рук дело. Людоеда, – Полипин небрежно кивнул в сторону страшной находки. – Внутренности из того трупа. Как раз то, чего там не хватало.

– Их заберут в анатомический театр для исследования, – вмешался Бочаров. – А вы оба сейчас поедете в участок, составите протокол. И ровно в восемь жду вас обоих на совещание в моем кабинете. Что-то долгая получается история! Личность не опознали, убийцы нет… Стареешь, Полипин! Теряешь былую хватку.

– Ой, ша! Так всего несколько суток прошло. Работаем… – Полипин все равно был невозмутим.

Бочаров, фыркнув что-то неопределенное, направился к экипажу, который ждал его на мостовой. Когда экипаж скрылся с глаз, Полипин усмехнулся и подмигнул:

– Ага, щас! Узял разбег с Привоза! Аж кицькины лапы сверкают до цугундера! В пять утра протокол я тебе буду писать! Шоб он так жил, как я за это смеялся! Разогнался копытами – аж шухер простыл! Спать пойдем, за протокол всегда написать успеем. Протокол – не Людоед.

Полипин говорил громко, и страшное слово вдруг перескочило через головы жандармов из оцепления и понеслось по толпе: «Людоед, Людоед, Людоед»…

Представив, что через час будут говорить в городе, Володя похолодел – особенно при мысли о том, что именно скажет ему дядя. Ведь слово «Людоед» было изобретением торговки с Привоза, а уж они с Полипиным подхватили его, и даже, можно сказать, «подарили» толпе.