Морель поспешно вернулся к желтым листкам.

«Уже давно мои мысли были заняты двумя важнейшими предметами – моим изобретением и…»

Сейчас между Морелем и аудиторией опять установилась симпатия.

«Например, я разрезаю страницы книги, гуляю, набиваю трубку и рисую себе счастливую жизнь с…»

Каждая пауза вызывала бурные аплодисменты.

«Когда я закончил свое изобретение, мне захотелось (сперва это была просто фантазия, потом – захватывающий проект) навечно воплотить в жизнь свою сентиментальную мечту…

Мысль о том, что я наделен высшим даром, и уверенность, что легче заставить женщину полюбить себя, чем создать рай, побудили меня действовать без долгих размышлений. И вот надежды внушить ей любовь остались далеко позади, я уже не пользуюсь ее доверием и дружбой; я лишен точки опоры, у меня нет желания жить.

Следовало выработать тактику. Набросать планы».

Морель изменил тон, как бы извиняясь за излишнюю серьезность своих слов.

«Поначалу я думал или убедить ее приехать сюда вдвоем (но это было невозможно: я не видел ее наедине с тех пор, как признался в своей страсти), или попытаться овладеть ею силой (тогда мы ссорились бы вечно).

Заметьте, на этот раз слово «вечно» – не преувеличение».

Морель очень изменил этот абзац. Кажется, он сказал, что подумывал овладеть ею силой, и потом стал шутить.

«Теперь я объясню вам суть моего изобретения».

До сих пор рассказ Мореля был крайне неприятным и беспорядочным. Человек науки, но притом излишне вздорный и суетный, Морель выражается точнее, когда оставляет сантименты и переходит к своим любимым трубам и проводам; от его стиля по-прежнему коробит, речь пересыпана техническими словами, он тщетно пытается использовать некие ораторские приемы, но излагает мысли намного яснее. Пусть читатель судит сам:

«Какова функция радиотелефона? Восполнить – в плане звуковом – чье-то отсутствие: при помощи передатчиков и приемников мы можем из этой комнаты вести разговор с Мадлен, хотя она находится от нас на расстоянии более двадцати тысяч километров, в пригороде Квебека. Того же достигает и телевидение – в плане зрительном. Меняя частоту колебаний, то ускоряя, то замедляя их, можно распространить этот эффект на другие органы чувств, – собственно, на все.

С научной точки зрения способы восполнить отсутствие можно было до недавнего времени сгруппировать более или менее так:

В плане оптическом: телевидение, кинематограф, фотография.

В плане звуковом: радиотелефон, патефон, телефон».

Мне кажется, что он умышленно не упоминает о телеграфе. Морель – автор брошюры «Que nous envoie Dieu?»[18]; на этот вопрос он отвечает: «Un peintre inutile et une invention indiscrete» («Бесполезную живопись и нескромное изобретение» – (фр). Однако достоинства иных картин бесспорны. (Примеч. издателя.)).

«Заключение. До недавнего времени наука ограничивалась тем, что помогала слуху и зрению победить время и пространство. Заслуга первой части моих работ состоит в том, что я преодолел инерцию, уже обросшую традициями, и логически, следуя почти параллельным путем, развил рассуждения и уроки тех ученых, которые усовершенствовали мир, подарив ему упомянутые изобретения.

Я хочу подчеркнуть, что глубоко благодарен тем промышленникам, – как французским («Сосьете Клюни»), так и швейцарским («Швахтер» в Санкт-Галлене), – которые поняли важность моих исследований и дали мне возможность работать в их закрытых лабораториях.

К моим коллегам я не могу испытывать тех же чувств.

Когда я поехал в Голландию, чтобы переговорить с выдающимся инженером-электриком Яном ван Хеузе – изобретателем примитивного прибора, позволяющего определить, говорит ли человек правду, – я услышал массу ободряющих слов, но за ними стояло подлое недоверие.

С тех пор я работал один.

Я занялся поисками еще не открытых волн и колебаний, созданием приборов, чтобы улавливать их и передавать. Сравнительно легко я нашел способ передачи запахов; гораздо труднее оказалось уловить и передать ощущения тепловые и осязательные в строгом смысле этого слова, тут потребовалась вся моя настойчивость.

Кроме того, надо было усовершенствовать уже существующие средства. Наилучших результатов, добились изготовители патефонных пластинок, это делает им честь. Давно можно утверждать, что голос наш не подвластен смерти. Зрительные образы сохраняются, хотя и весьма несовершенно, с помощью фотографии и кинематографа. Эту часть работы я направил на то, чтобы удерживать изображения, получаемые в зеркалах.

Человек, животное или предмет становятся для моих приборов как бы станцией, передающей концерт, который вы слышите по радио. Если вы включите приемник запахов, вы почувствуете аромат веточки жасмина, приколотой к груди Мадлен, хотя и не будете ее видеть. Запустив в действие спектр осязательных ощущений, вы сможете коснуться ее волос, мягких и невидимых, и научиться, подобно слепым, узнавать мир на ощупь. Но если вы включите всю систему приемников, перед вами предстанет Мадлен, ее образ, воспроизведенный полностью, целиком; вы не должны забывать, что речь идет об образах, извлеченных из зеркал, но к ним добавляются упругость, ощущаемая при касании, вкус, запах, температура – все это абсолютно синхронизировано. Ни один человек не признает, что это образ. И если сейчас мы увидим наши собственные изображения, вы сами мне не поверите. Скорее вы подумаете, что я нанял труппу актеров – невероятных, неправдоподобных двойников.

Это первая часть системы; вторая записывает, третья проецирует. Здесь не нужны экраны или бумага, эти проекции, если можно так сказать, принимаются всем пространством, и не важно, день на дворе или ночь. Чтобы вам стало яснее, я попробую сравнить части системы с телевизионным аппаратом, который показывает нам изображения, пересылаемые с более или менее удаленных передатчиков; с камерой, которая снимает на пленку изображения, переданные телевидением; с кинопроектором.

Я думал скоординировать прием изображений и заснять сцены из нашей жизни: вечер с Фаустиной, наши с вами беседы; так я мог бы составить альбом весьма долговечных и очень четких картин, приятное наследство нашим детям, друзьям и поколениям, которые будут жить иначе.

В сущности, я полагал, что если воспроизведениями предметов станут предметы (как, например, фотография дома – это предмет, представляющий другой предмет), то воспроизведения животных и растений уже не будут животными и растениями. Я был уверен: созданные мною подобия людей не будут осознавать себя (как, скажем, персонажи кинофильма).

Но тут меня постигла неожиданность: после долгой работы, соединив гармонически все данные, я увидел воссозданные личности, они исчезали, если я рассоединял проектор, они жили лишь в прошлом, воспроизводя только отснятые сцены; когда эпизод кончался, он тут же повторялся снова – словно пластинка или фильм, которые, достигнув конца, опять запускаются с самого начала; но любой зритель не отличил бы этих людей от настоящих (кажется, будто они существуют в другом мире, куда заглянул человек из нашего). Если мы признаем, что люди, окружающие нас, обладают сознанием и всем тем, чем мы отличаемся от предметов, то не сможем отказать в этих свойствах существам, созданным моим аппаратом, тут не найдется никаких стоящих, значимых аргументов.