Стас раздраженно сложил на груди костлявые руки – дураком он себя не считал. И я его дураком не считала. Ему ведь удалось доказать, почему люди верили в лотерею. Двое из четверых готовы были совершить пусть гипотетическое, но убийство просто потому, что Стас якобы владел какой-то информацией. А ведь под этим могло скрываться что угодно – «глас Божий», донос соседа, руководство из средневековой книги или видение гадалки. Но он говорил так взвешенно. Мне показалось, что и Яна почти попалась. Ее спасла привычка вставать по другую сторону баррикад.

Анечка даже сказала, что убить Викторию «логично». Наверное, все дело в авторитете. Для нее Стас был умным, начитанным, рациональным. Он просто не мог предложить что-то дикое, жестокое и бессмысленное. Люди в «Лотерее» тоже так думали. И та девушка, смертница в метро, тоже думала, что поступает правильно, когда на ее теле закрепляли взрывное устройство.

– Но вы ведь ему поверили, – напомнила я.

Стас поднял на меня холодные серо-голубые глаза. В них мелькнуло что-то вроде благодарности.

– Да ну, чушь какая! – фыркнула Яна. – Лично я ни на секунду ему не поверила! Это вы все время ему потакаете!

– Ладно уже, забыли про мой маленький неудачный эксперимент, – мрачно сказал Стас. – Вот вам другой, масштабный и вполне успешный. «Лотерея» написана в сорок восьмом году, так? Значит, только что кончилась Вторая мировая и всех интересует один-единственный вопрос: как же так, откуда в нашем прекрасном цивилизованном мире газовые камеры? Почему мы молчали? Почему смотрели, как убивают ни в чем не повинных людей? Вот вам и человеческая природа. Мы можем что угодно о себе воображать, какие мы разумные и справедливые, но все это фигня. Каждый думает только о том, чтобы лично ему было хорошо, тепло и сытно. Нацисты победили на выборах в Германии в первую очередь потому, что обещали разобраться с экономическим кризисом, голодом и безработицей. Дело не в пропаганде, люди сами с удовольствием поверили, что Гитлер – великий человек, чуть ли не волшебник, который избавит их от всех бед. А то, что он не любит евреев, – так их все недолюбливают! В «Лотерее» все то же. Лишь бы кукуруза росла. И мой эксперимент наполовину удался по той же причине. Ну правда, что такое одна жизнь, когда на кону всеобщее благо?

– Ты это сейчас серьезно? – нахмурилась Анечка. – Газовые камеры – это человеческая природа?

– Естественно. Причем во всей красе. Смотри, всё как по учебнику: все любят играть в бога, всем охота быть как он, вскарабкаться на облако по Вавилонской башне и посмотреть – что ему такого оттуда видно, чего не видно нам? С этим желанием очень трудно бороться. Решать, кому жить, а кому умереть, – ведь именно этим занимается бог? Сотворить жизнь трудно, а забрать – легко, вот где вся сила и власть. Просто кто-то, как Гитлер, Сталин или Пол Пот, убивает миллионами, а кто-то за закрытыми дверями избивает до полусмерти жену и ребенка. Суть одна. Жажда величия.

Его слова повисли над нами, как клочья черного дыма после взрыва, и на некоторое время воцарилась тягостная тишина. Никто из нас не мог его опровергнуть, но и соглашаться мы не хотели. Особенно Яна. У нее даже глаза засверкали от гнева и бессилия.

А я подумала о той девушке-смертнице, чью голову нашли в вагоне. Голова – вот все, что от нее осталось после того, как сработало дистанционное взрывное устройство. Ей было семнадцать. Тогда о ней постоянно говорили по телевизору. Ее звали Дженнéт. Красивое имя.

Когда показали ее фотографию в черном хиджабе, отец процедил сквозь зубы: «Вот она, эта тварь». А потом Дженнет появилась на экране уже без хиджаба. Я увидела самую обычную девочку: темно-русые волосы до лопаток, полные губы и круглые белые щеки. Такую я ее совсем не боялась. За плечи ее обнимал молодой бородатый мужчина, и от его прикосновения Дженнет улыбалась – точно так же, как тысячи влюбленных девчонок по всей земле. Ее глаза смеялись совсем не так, как смеются глаза убийцы.

Ведущая новостей бесстрастно сообщила, что муж Дженнет, лидер дагестанских боевиков, был уничтожен в ходе спецоперации год назад. Его соратники убедили Дженнет, что она должна отомстить за него и для этого ей придется пожертвовать собой. На месте взрыва обнаружили обгоревшее любовное письмо на арабском языке. А вместо подписи – обещание: «Встретимся в раю».

Ведущая попросила убрать от экранов детей, слабонервных людей и беременных женщин. Я еще не знала, что меня это тоже касается, поэтому не отвернулась. Они показали ее посмертную фотографию, ее застывшее израненное лицо и слипшиеся от крови волосы. Один глаз остался открытым, но в нем уже не было взгляда, только непроницаемая белая пустота. Под подбородком струилась рябь, наложенная специально, чтобы дети не догадались, что у Дженнет больше нет ни шеи, ни плеч, ни остального тела.

Сердце будто налилось свинцом: горечь, боль, ярость. Слишком много всего. Я испугалась, что не смогу носить в груди такое тяжелое сердце. Как посмели они сказать ей, что дорога в рай выглядит так?

Отец выплюнул очередное оскорбление, словно фотография Дженнет могла его услышать.

– Выключи! – не своим голосом рявкнула мама и прижала меня к себе. – Не смотри, не надо тебе на это смотреть, – шептала она и гладила меня по спине.

Я уткнулась лбом в ее теплое плечо. Отец щелкнул пультом, экран погас. Жаль, что нет такого пульта у памяти.

Я думала о том, что скажет Бычков, если узнает, что я хожу в Клуб рассказов о смерти. Так и вижу, как он кладет на стол свои очки-фонари и начинает тереть глаза. Терпеть не могу, когда он так делает. Глазницы у него невероятно глубокие, целый кулак помещается, и кажется, что он сейчас случайно выдавит себе глаз.

Бычков стал бы объяснять, что в Клуб рассказов о смерти мне еще рано. Надо гулять, смотреть добрые фильмы про любовь и Рождество, а еще лучше – плавать. Но плавать я не люблю – переодеваться, мокнуть, долго сушить волосы. Они стали очень длинные, потому что я боюсь ходить в парикмахерскую – там надо сидеть сорок минут, а если начнет тошнить, я же не выбегу наполовину остриженная. В общем, маме я говорю, что отращиваю косы. Иногда так хочется взять ножницы и срезать эти дурацкие секущиеся косы под корень.

«Нервной системе требуется время, чтобы восстановиться. Как желудку после отравления. У твоего организма и так достаточно раздражающих факторов, с которыми надо бороться, не усложняй ему задачу. – Бычкова я могу цитировать часами. – Страх – он как вредная привычка. Избавиться трудно, но можно. Придется контролировать желание поддаться панике. Учиться расслабляться, переключать внимание. Лекарства хорошо подавляют симптомы страха – тошноту, учащенное сердцебиение, повышенную возбудимость, – но не сам страх. Подавлять страх – это твоя задача».

Я честно старалась думать только о хорошем, но мое плохое никуда не девалось, они смешивались, как только что выпавший снег и грязь из-под колес. Казалось, понадобится целая армия хороших воспоминаний, чтобы вытравить одно плохое. Когда прогремел взрыв и по тоннелю поползли крики и дым, страх застрял во мне как осколок, и его невозможно извлечь, не задев жизненно важные органы.