Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно же, основания есть, но они куда более глубоко запрятаны на психологическом уровне, чем об этом пишут многие исследователи. Премьера в стокгольмском театре состоялась, только когда мы нашли эти подлинные основания для убийства.
Ибо главных причин убийства две – политическая и психологическая. И тогда перед нами – подлинно современный театр.
Для того чтобы это понять, сравните стиль речи Сальери – выдающегося музыкального деятеля – и Моцарта, «рядового музыканта»:
Сальери: …дерзнул в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты.
Я стал творить…
Моцарт: И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня я их набросал…
Сальери: Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон и пищу,
Вкусив восторг и слезы вдохновенья…
Моцарт: Нет – так; безделицу. Намедни ночью
Бессонница меня томила…
(Моцарт хочет показать Сальери свою музыку)
…Хотелось
Твое мне слышать мненье; но теперь
Тебе не до меня.
Моцарт: …играл я на полу
С моим мальчишкой…
Сальери: Ребенком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался – слезы
Невольные и сладкие текли.
Моцарт: Представь себе… кого бы?
Ну, хоть меня – немного помоложе;
Влюбленного – не слишком, а слегка —
С красоткой, или с другом – хоть с тобой.
Я весел…
Сальери: Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке.
Можно приводить бесконечное число примеров, но уже ясно, что разница в менталитете Моцарта и Сальери катастрофически огромна. Они словно представляют разные галактики.
Стиль Сальери – это стиль выдающегося деятеля, руководящего работ ника, который даже наедине с собой говорит так, как будто выступает перед широкой общественностью. Речь Моцарта – само естество.
Сальери – великий музыкальный жрец, первосвященник, посвященный.
Моцарт же во всех внешних проявлениях – рядовой музыкант.
Но весь ужас Сальери в том, что именно моцартовская музыка есть музыка Высшего Начала, Божественного озарения.
И, что еще ужасней, лучше всех это дано понять именно Сальери. Получается, все, что принес в жертву музыке Антонио Сальери – самоотречение, бессонные ночи, отказ от радостей жизни, отказ даже от любви, – оказалось необходимым не для того, чтобы самому создать великую музыку, но только для того, чтобы, воспользовавшись всеми своими знаниями, оценить подлинное величие музыки другого композитора.
Здесь я хочу процитировать блестящую мысль режиссера Юрия Ледермана. Когда мы размышляли о том, кто такая Изора («Вот яд – последний дар моей Изоры») и откуда у Пушкина взялось это имя, Ледерман сказал: «Важно – не кто такая Изора. Важно еще одно противопоставление. У Моцарта дар любви – его мальчишка, с которым он “играл на полу”, а у Сальери дар любви – яд».
Но в лице Моцарта одинокий, «осьмнадцать лет» носящий с собой яд Сальери не просто обретает потерянного им ранее Бога. Он предлагает Богу сотрудничество:
«Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я».
И здесь Моцарт произносит самоубийственную фразу:
Ба! Право? Может быть…
Но божество мое проголодалось.
Именно в эту секунду (и ни секундой раньше) Сальери принимает спонтанное решение – отравить Моцарта:
Послушай: отобедаем мы вместе
В трактире Золотого Льва.
И только после того как Моцарт уходит, Сальери разрабатывает для себя моральное оправдание, или, лучше сказать, основание для убийства Моцарта.
Решение принято неожиданно, и к тому же Сальери – не профессиональный убийца, а посему убийство нужно оправдать не личными причинами, но, как это делает всякий политик, общественной необходимостью.
Сальери говорит:
…я избран, чтоб его остановить…
И здесь – гениальное пушкинское открытие.
Сальери – один из величайших эгоцентристов в истории литературы.
В первом монологе, который звучит на сцене не более пяти минут, Антонио Сальери 29 раз использует все формы личного местоимения. Но он же перестает быть эгоцентристом в своем втором монологе. Здесь появляется местоимение третьего лица множественного числа.
Вместо «Я» – «МЫ».
И происходит эта замена на множественное число именно там, где Сальери обосновывает осознанную им общественную необходимость убить Моцарта:
…я избран, чтоб его
Остановить – не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки.
Этот гениальный, Пушкиным выверенный повтор – словно попытка Сальери убедить самого себя:
…мы все, мы все… И к тому же он избран.
И дальше:
…Что будет с нами…
И далее:
Наследника нам не оставит он.
И далее:
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
И наконец:
Так улетай же! Чем скорей, тем лучше.
Решение убить Моцарта обосновано.
И главная причина того, что Моцарта необходимо уничтожить, выявляется пушкинским Сальери подсознательно гораздо раньше, чем она при ходит в его голову в форме конкретного решения.
Обвинительный приговор еще без объявления меры наказания звучит в этой, как я думаю, ключевой фразе всей трагедии.
Сальери:
Ты, Моцарт, недостоин сам себя.
Как избавиться от этой нелепости? Как привести в гармонию дух Моцарта и его тело? Сальери принимает решение отделить безобразное моцартовское тело от его великого духа.
Тело Моцарта должно умереть, а его дух – остаться. То есть все земное поведение этого тела, его слова, поступки, шутки, шутовство никак не соответствуют рожденной моцартовским духом Музыке, ее божественности, ее эзотеричности, ее избранности. И сия нелепая, дикая ошибка должна быть исправлена. Сальери это понимает.
Но он (повторяю) не убийца.
Необходимо, чтобы все это шутовство дошло до края, до омерзительного моцартовского: «Божество мое проголодалось», чтобы темпераментный итальянец, «первосвященник от музыки», принял мгновенное и роковое решение: «отобедаем мы вместе».
Да еще – страх, что Моцарт