Бухта была пуста. Не осталось ничего, ни корабля, ни лодки, только туман и бледные силуэты айсбергов.

Рухнув на промерзшую и потому лишенную малейшего запаха землю, она завыла. Ее захлестывали отчаяние и ненависть к этому тупице Людовику, который все погубил, она еще не отошла от недавней драки, она захлебывалась в этом потоке и чувствовала, что теряет рассудок. В довершение ко всему на нее обрушилось такое одиночество, что казалось, своей тяжестью оно вот-вот ее раздавит. Она сейчас умрет. Ну и пусть, все лучше, чем продолжать мучиться. Кто по-настоящему по ней заплачет, если Людовик не вернется? Ее родители, резко возражавшие против этой экспедиции и считавшие Луизу «идиоткой, у которой есть хорошая работа, а она…»?

Неужели она так навсегда и останется «малявкой», ничтожеством? Ее крик летел над пустой бухтой, разрастался, голос срывался в хриплые рыдания и снова поднимался до крика, еще более горестного. Два пингвина пустились наутек, испуганно хлопая крыльями.

Людовик на предельной скорости вылетел из бухты, но из-за ударившей в борт волны ему пришлось сбавить ход. С трудом поднявшись на ноги, он стащил с себя куртку и принялся размахивать ею над головой. Лайнер удалялся. Ну должен же хоть какой-нибудь матрос выйти покурить, должен же найтись среди туристов хоть кто-то особенно любознательный! Ему вспомнилась история одного типа, который в Средиземном море свалился за борт и был спасен поваром – тот выбрасывал очистки и чудесным образом заметил тонущего. Волны раскачивали моторку, он с трудом удерживал равновесие. У него нет выбора, он должен догнать лайнер. Людовик снова прибавил скорость до предела, свободной рукой вычерпывая воду из лодки. Полчаса спустя от круизного судна остался лишь пляшущий далеко в тумане огонек, и с этой реальностью нельзя, невозможно было смириться. Он чувствовал себя арестантом, которому, несмотря на примерное поведение, без всяких объяснений прибавили срок. Страх, злость и обида на незаслуженное наказание комом стояли в горле – не продохнуть. Которую неделю они бьются, мужественно переносят невзгоды, он даже пытался по-прежнему шутить, чтобы Луиза не унывала, он подчинился множеству дурацких ритуалов, которые она установила. И все ради чего? Чтобы эта мерзкая лоханка над ними поизмывалась! Неужели на свете нет никакой справедливости?

И внезапно ему нестерпимо захотелось простых и привычных вещей, захотелось оказаться в этом корабельном мире, встать под душ, а потом сесть за красиво накрытый стол, и чтобы играла приглушенная музыка, ему захотелось дальше, туда, за горизонт, к людям, которые сейчас возвращаются домой и ругаются, стоя в пробках, или выпивают с друзьями. Он соскучился по своему дивану и своему компьютеру. Стосковался по звону вытащенных из кармана ключей, по запаху жареного лука и даже по запаху метро в дождливый день. Ему хотелось…

Его надежда скрылась в тумане, он насквозь промок, продрог, голова у него кружилась. Он смотрел на себя со стороны – исхудавший, небритый, оборванный, в прыгающей по волнам надувной лодке – и чувствовал себя униженным собственной слабостью. Только к вечеру он наконец решился повернуть назад. Даже на малой скорости он несколько раз едва не перевернулся, и ему пришлось идти к берегу наискось, чтобы удержать лодку на воде.

С моря пейзаж выглядел мрачно, в нем осталось лишь два оттенка – черный и грязно-белый. Волны скалили зубы на унылую темную землю с пятнами снега. Он выключил мотор – пусть они уносят лодку куда захотят. Зачем ему возвращаться на этот враждебный берег? Не лучше ли прямо сейчас со всем покончить? Скоро стемнеет, холод заключит его в равнодушные объятия, он постепенно перестанет что-либо чувствовать и уснет. Сдаться, не затягивать этот безысходный кошмар. Спать, спать, избавиться от голода, избавиться от постоянного страха перед завтрашним днем. На него вдруг навалилась огромная усталость, оттого что неделю за неделей ему приходилось держаться. Пробужденная лайнером надежда бумерангом вернулась к нему и добила. Он совсем выдохся и, не в состоянии пошевелиться, отдался на волю стихий. Свернувшись клубком на дне лодки, которую трепали волны, Людовик ушел в мечты. Ему хотелось чего-то мягкого, теплого, хотелось, чтобы кто-нибудь его утешил, хотелось уснуть, исчезнуть.

Как же ее звали, ту первую девушку, с которой он поцеловался? Амели? Да, Амели. Она не была красавицей, но он слышал от других, что она не прочь. У нее был острый, загнутый кверху подбородок и большой, как и у него самого, нос. Он вспомнил, что, потянувшись к ней, задумался, как же они смогут приладить один к другому эти два шнобеля. Слюна у нее была пресная. Он поискал в памяти какое-нибудь более приятное воспоминание. Луиза. Ему пришлось ее приручать, и он гордился собой. В первые несколько раз, входя в нее, он чувствовал, как она сжимается, казалось, вот-вот вывернется и убежит. Тогда он стал подолгу ее ласкать, внезапно останавливаясь, чтобы ее желание нарастало, и в один прекрасный день она замяукала, словно котенок. Потом ее голос набрал силу, поднялся ввысь, она уже не стонала, а пела. В тот вечер ему показалось, что он понял все про женственность. Ему нравилось пристраивать Луизу сверху, чтобы ее маленькие грудки свешивались двумя треугольниками. Его Луиза, его малышка, его крошка Луиза. «Крошка, крошка, малышка…» – тихонько замурлыкал он.

Лодка мертвой рыбиной качалась на волнах. Гигантский буревестник, заинтересовавшись, некоторое время покружил над ней, но эта здоровенная штука выглядела несъедобной.

Крошка, малышка…

Ему холодно, почему Луиза не спешит его согреть? Вот злюка, он же столько для нее сделал! Немного тепла – только и всего, больше он ни о чем не просит. На самом деле Луиза плохая, она черствая и жестокая, ей ни до чего нет дела, кроме ее проклятых гор. Если бы не он, так бы и осталась старой девой, пылилась среди своих налогов и таскалась в связке со своими тупыми друзьями. Как же холодно, нет, правда, должен же кто-то его согреть. Если не Луиза, тогда пусть придет мама. Мама такая красивая. Ему нравится, когда она отводит его в школу и все его друзья на нее смотрят. Но мама тоже не всегда ласковая, у нее столько дел, вечно занята, у нее тоже работа…

«Не шуми, Людо, я только что с совещания, устала смертельно… пожалуйста, осторожнее, не трогай мое платье грязными руками… будь умницей, сегодня вечером с тобой посидит Ирина, мама с папой уходят… будь хорошим мальчиком…»

Он и сейчас хороший мальчик. Людовик сжался еще теснее. Водяная пыль оседала на его неподвижном теле, собиралась на дне в лужицу, которая подрагивала всякий раз, как волна качнет лодку.

Какой-то гул проник в его сознание, выдернул из сна, оборвал нить горестных грез. Шум водопада, равномерный и неуместный, заставил открыть глаза. Смеркалось, тянулись бесконечные сумерки пятидесятых параллелей. Косые лучи, пробиваясь сквозь облака, золотили зеленые мхи, обводили каждый выступ скалы с неровными белыми потеками птичьего помета. Ниже кипели светящиеся волны, бились о камни, взбегали по скале, потом отступали, облизывая стенку, за ними тянулись длинные водяные щупальца. Хорошо бы закрыть глаза, отогнать непрошеное видение, но он не мог, уже не мог этого сделать. До скалы, к которой нес его ветер, оставалось несколько метров, и это была смерть. Смерть прямо здесь, прямо сейчас. Он представил, как его тело ударяется о камни, как острые края раздирают кожу, он захлебывается в волнах. Нет! Не теперь, не здесь! Шлюпка вошла в пенную полосу прибоя. Он устал, как же он устал, но надо двигаться. Он подполз к мотору, из последних сил дернул за стартер. Шум моря превратился в такой грохот, что от ужаса он пришел в себя. Мотор запустился и в последний миг спас его от надвигающейся катастрофы. В темноте, обступавшей все плотнее, он тащился вдоль берега, волны подталкивали лодку сзади.