— Направо, потом прямо, там ступеньки, рядом дверь. Стучать не надо, открыто.

Нужная дверь и впрямь нашлась быстро. На ней висела картина с изображением блюющего в рюмку змея и подписью «МЕДПУНКТ». Я нажала на ручку и шагнула на серую поляну, посреди которой стоял накрытый к ужину операционный стол. По поляне парами и поодиночке ходили мужчины в расстегнутых белых халатах поверх телогреек. Было прохладно, но не то чтоб мороз.

— Здравствуйте, господа, — сказала я, немного конфузясь многолюдия, — разрешите войти?

Несколько лиц повернулось в мою сторону.

— Типичный случай так называемой наглости, — промолвил один худой, — сначала вломиться без стука, а затем просить позволения войти.

Я задохнулась от восторга: это был Чехов, и он меня заметил. «Но, позвольте, он-то что здесь делает?» — мелькнуло в моем мозгу. Додумать не получилось,

— Вы кто? — недружелюбно подступил ко мне какой-то чернявый господин. — Вы — психическая?

— Гаршин, все гораздо хуже, — сказал Антон Павлович, — она живая. Вдобавок — из начинающих.

Вокруг нас уже собиралась толпа.

— Антон Павлович! — залепетала я, чувствуя, что краснею, — и вы, господа, (как я рада вас всех здесь видеть — ой, нет, не к месту) простите великодушно! Мне Довлатов сказал — стучать не надо...

— Это который Довлатов? — переглянулись мужчины, — не из наших?

— Из охраны, наверное, мудила какой-нибудь, — сказал Чехов.

«И это — Чехов?!!» — поразилась я. Стало обидно за Довлатова.

— Он говорил, что единственный писатель, на которого бы он хотел быть похожим, это вы, Антон Павлович! — сказала я с робким укором.

— К сожалению, милая, быть похожим на меня очень просто, — язвительно скривил губы Чехов, — стоит только надеть pince-nez, и сходство становится поразительным!

Я снова не успела домыслить, так как увидела того, к кому, собственно, и пришла. Прямо к нам неспешной походкой направлялись Булгаков и Вересаев. Михаил Афанасьевич ступал задумчиво, немного склонив на левое плечо свою угловатую голову. Викентий Викентьевич что-то горячо шептал ему на ухо.

— Господа, уже давно накрыто, — хлопнул вдруг в ладоши Чехов, и я вздрогнула, — присаживайтесь! Ну и ты садись, чего уж там, — кивнул он мне и торжественно возвестил: — Господа, у нас — дама!

Он любезно подвинул для меня стул, но как только я коснулась задницей сиденья, ловко выдернул его из-под меня, и я хлопнулась па землю. Все засмеялись, и громче всех сам Антон Павлович.

«Вот это да», — подумала я.

— Мы, врачи, страшные циники, — пояснил Чехов. Он поднял меня за шкирку и усадил на стул. Стекла pince-nez увеличивали его умные глаза и выступившие на них слезки.

— Спиртику? — сказал Булгаков. Он держал бутылочку из тех самых. Не соврали на вахте.

— А можно с апельсиновым соком? — выдавила я.

— Отвертку будешь жрать с этим, как его... Аксеновым, — строго сказал Антон Павлович, — а пришла к интеллигентным людям, так нечего.

— Так ведь он жив? — испугалась я.

— А какая разница, — сказали слева. Я обернулась и уже почти без всякого удивления увидела Григория Горина. Он сидел рядом и грустно накладывал на тарелку что-то рыбное.

Мы выпили. Поскольку никто не закусывал, из скромности не стала и я. К тому же проглоченный мною спирт явственно отдавал апельсином и не ударял. Я глянула на Вересаева, сидевшего напротив. Он хитро щурился. Стало стыдно, что ничего, кроме «Записок врача», я у него не читала.

За столом сидели еще какие-то люди. Но знакомых лиц больше не было.

— Лекари, — шепнул мне Горин. — Гинекологи. Окулисты. Терапевты. Хирурги.

— Почему в аду? — спросила я также шепотом, — убили кого?

— Пописывали, — лаконично ответил он.

— Перерывчик небольшой! — голосом тамады сказал Антон Павлович, и все снова подняли стопки. — А этой хлюзде больше не наливать, она сок выпила.

— Антон Павлович, будет вам! — улыбнулся Булгаков, —проявим снисходительность к девушке!

И протянул мне наполненный до краев граненый стакан.

На этот раз вместо сока там была галимая вода. «Как это они делают?» — удивилась я.

После третьей все откинулись на спинки стульев и закурили мой хай-лайт. Что-то я не заметила, когда из моих Рук исчезла принесенная дачка.

— Ну, говори, чего хочешь? — ободряюще кивнул мне Антон Павлович, — надеюсь, не драму приволокла?

Хихикнув, какой-то подхалим подал Антон Палычу пресс-папье. Впрочем, я и до этого твердо знала, что никогда не буду писать драмы.

— Очень надо поговорить с господином Булгаковым, — промямлила я. Я уже начала сомневаться, действительно ли надо.

Михаил Афанасьевич при моих словах вздрогнул, перестал кушать и внимательно на меня посмотрел. Я решила, что надо.

— Тю! Так можно ж было блюдечко повертеть, — засмеялся Вересаев.

— Блюдечко вертеть грех, — сказала я, потупившись.

— А-а, ну-ну, — сказали сразу несколько голосов. Булгаков отложил вилку и нож.

— Извольте, — проговорил он после долгой паузы, — Спрашивайте. Спрашивайте все, что вас интересует, но запомните: только ОДИН вопрос!

Ободренная, я набрала побольше воздуху — так, что даже закружилась голова — главный, главный вопрос! — и выпалила:

— Михал Афанасьич! Пожалуйста!! Объясните! как! вам! удавалось! писать! такие! выдающиеся! изумительные! бесподобные! вещи!! РАБОТАЯ ДНЕМ В ГАЗЕТЕ!!!

— Ну так в газету я ж всякое говно писал, — слегка удивился Булгаков и великодушно добавил: — Этот вопрос не считается.

— Так и я в газету пишу всякое говно, — понурилась я, — а все равно ничего хорошего не выходит...

— Говно говну рознь, — поднял указательный палец захмелевший и подобревший Чехов, — например, если оно у вас с зеленцой, то это, скорей всего, гнойные процессы, а если в красный отдает — то это тиф, а если...

— Оставьте, Антон Павлович! — мягко перебил Вересаев. — Сейчас ведь не об медицине, а об литературе речь!

— Ах, Викеша! Вся их современная литература — сплошное... клиника!

«Какой-то пьяный базар», — поежилась я.

— Ну, право, не стоит передергивать, — не согласился Вересаев, — Есть и у них кое-что. Например, «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом...».

Я истерично хихикнула:

— Викентий Викентьевич, это ж Лермонтов! Он уж почитай 150 лет как: умер на дуэли.

— Да?! Удивительно. Почему Антошку вижу. Мишку вот вижу, Вовку Гаршина и этого, новенького, Горина — тоже вижу, а Лермонтова — ни разу не видел?

— Он офицер и он в дисбате, — загадочно объяснил Булгаков.