— Обещать недостаточно. Поклянись!

— Клянусь.

— Поклясться тоже недостаточно… Поклянись перед ковчегом, отодвинув завесу, и при этом прикоснись к священным свиткам.

С Торой шутки плохи. Я, естественно, отказался: на Торе никто не клянется.

— Если не доверяешь, тем хуже. На том и порешим.

— Да нет, я-то доверяю. И если требую от тебя клятвы, то для твоей же безопасности, а не только для моей: ты лучше будешь следить за своим языком. А иначе всякий может ненароком обронить словечко, которого бы не надо произносить там, где не следует.

— И что тогда со мной случится?

— Лучше, Пальтиель, об этом не знать. Ты что-нибудь слышал о тайной полиции, а? Так вот, она существует, и для нее пытки стали целой наукой. Если попадешь в ее сети, с тобой все кончено. Она никогда не поверит, что ты во все это не замешан.

— Во что не замешан? — почти вскрикнул я.

— В революцию, — торжественно заключил он.

Он попытался тоном законоучителя преподать мне ускоренный курс политграмоты. Но я слушал его не слишком внимательно, по крайней мере той ночью. При всем том ему действительно было страшно, хотя, как мне показалось, своих родителей он опасался больше тайной полиции. Однако невзирая на все его доводы и призывы, я держался, не соглашался поклясться перед ковчегом. Достаточно, считал я, моего слова. Или будет так, или никак. Он вскочил, и я подумал, что он собрался уходить. Ни в коем разе: совершенно хладнокровно он принялся за дело — по брошюрке в каждую парту, по листовке в торбу со священными текстами. Я недоверчиво следил за ним и не двигался. Но он, почувствовав себя как дома, имел смелость и сообразительность попросить меня о помощи: иначе у него не будет времени закончить, объяснил он. А я, как дурак, включился в игру. Не нашел ничего лучшего. Вот так, не отдавая себе в этом отчета, даже не задумываясь, я стал его сообщником. Он любезно обещал мне прийти на следующей неделе и продолжить прерванный разговор — и работу, разумеется. И, как вы понимаете, обещание он выполнил.

Что до его объяснений и доводов, теперь такие способен привести самый юный из пионеров. Простые и все упрощающие, но вполне искренние. И очень соблазнительные для романтически настроенного ученика шестнадцати лет от роду, поскольку обращаются не к разуму, а к чувствам. Они делают упор на человеческие несчастья, а не на тот выбор, который должен совершить верующий человек. Если бы Эфраим пустил в ход только марксистские термины, я бы просто рассмеялся ему в лицо. Но вместо цитат из Энгельса, Плеханова или Ленина он напоминал о наших общих мессианских упованиях. И я не мог не склониться в его сторону: он защищал жертв несправедливости, провозглашал достоинство рабов, и тут я и сам с готовностью сказал бы: «Аминь!»

— Мой отец — настоящий праведник. Он никогда не обидел ни одно живое существо, он беден. Мы голодаем, если тебе об этом неизвестно. Два горячих обеда в неделю — вот все, что мы можем себе позволить. Почему мы обречены на голод и нищету?

— Потому что так угодно Богу, — возразил я ему. — Кто мы такие, чтобы проследить, куда ведут Его пути? Вот придет Мессия, и…

— У меня четыре старшие сестры. Все должны бы выйти замуж, но не могут: денег не наскребем. Почему ты считаешь, что они должны остаться старыми девами?

— Намерения Бога угадать невозможно. Ты же прекрасно знаешь: нам не дано Его спрашивать о том, каковы Его цели. Вот придет Мессия, и…

— Мессия, Мессия! Вот уже две тысячи лет люди гораздо более достойные, чем мы, умоляют его объявиться, чтобы пришло его царство, но несправедливость все длится и длится… Знаешь Ханана-Кучера? У него ничего нет своего, даже лошадь ему не принадлежит, и фиакр — не его, и дом, даже его телом владеет другой. Он мотается туда-сюда с утра до вечера, а то и до поздней ночи. Видел его, как он возит Иойну Давидовича? Глаза у него слезятся от бессонницы, губы опалены голодом… И посмотри, как удобно восседает в своем фиакре Иойна, развалившись за спиной Ханана! Только посмей отрицать, что такая несправедливость призывает нас больше не ждать… Посмей только предложить Ханану потерпеть еще!.. А Броху-Прачку ты видел? Она набожна и смиренна, потеряв мужа, она выбивается из сил, чтобы прокормить семерых детей, заплатить за учение троих сыновей, чтобы было что поставить на стол в шабат. Она ведет хозяйство, готовит и стирает в доме Ксила Мессивера, того, что торгует овощами… Вот у Ксила есть время и средства ждать Спасителя, а у Брохи-Прачки его много? Подумай о ней, прежде чем отвечать.

Эфраим убеждал очень страстно, и его слова меня смутили. Как обычно, в Доме молитвы и учения мы были одни. На улице падал снег. То там, то здесь гасли последние свечки. Говоря, Эфраим раскачивался, словно штудировал вместе со мной головоломный текст, заданный рабби Элиэзером бен Гирканом и трактующий о чистоте и нечистоте некоторых предметов.

В заключение он провозгласил:

— У тебя на все есть ответ: «Так угодно Всевышнему». Тут ты прав лишь отчасти. Конечно, страдание человеческое в ведении Бога, но нас оно касается тоже. Почему люди заставляют страдать себе подобных? На этот вопрос, Пальтиель, придется отвечать и тебе, и мне!

— Но кто же заставляет страдать себе подобных? Злой и потерявший веру человек.

— Хоть меня и не оставляет равнодушным судьба жертв, до судьбы насильников мне дела нет. Почему в мире есть те, кто не верит в Бога, это должно волновать философов. Как объяснить, что творение несовершенно? Почему существует зло? Почему оно так сильно и притягательно? Если ответа мистиков тебе недостаточно, почитай Маймонида.

— Что до меня, предпочитаю дождаться Мессию.

— Ну что ж, мой бедный друг, ты рискуешь состариться в ожидании.

— Так ты что же, не веришь в пришествие Спасителя?

— Верю, Пальтиель, верю. Каждое утро я молю Его прийти, поторопиться. Как и ты, читаю молитву. Но Он заставляет себя ждать, а груз изгнания нести тяжело, нестерпимо для бедных вьючных животяг, рабочих, нищих… Ты можешь это понять, Пальтиель? Я-то способен терпеть и год, и век, а вот они не могут ждать!

Постепенно, медленно, неотступно он укоренял в моей душе свои представления о мире: мол, только коммунизм позволяет быстро покончить с неравенством и угнетением. Его послушать, так коммунизм этот — что-то вроде светского, социального мессианства без Бога, способного многое временно исправить в ожидании настоящего, подлинного пришествия Мессии.

— Оглянись вокруг, Пальтиель. Посмотри, кто нас окружает в Льянове. С одной стороны — богатые, с другой — отверженные. С одной стороны — властители, с другой — угнетенные. Богатые — богаты, потому что бедные — бедны, и наоборот. Если б богатым не было кого обдирать как липку, от их состояний ничего бы не осталось. Вывод: богатство богатых так же нестерпимо, как и бедность бедных.

Наши ночные встречи участились. Я помогал ему раскладывать его листовки и, конечно, нередко навещал с ним другие синагоги. Мы стали единой командой. При всем том он еще мне не признался, что состоит в подпольной партии. Наши с ним беседы касались мистики, литургии, истории, поэзии — всего на свете, кроме идеологии. Я помогал ему, потому что он стал моим другом, он и сам считал другом меня, позволял мне ему помогать, мы были друзьями, потому что… да, потому что подружились.