сержант, все же так вот… — лепетала несчастная, но Саныч был суров и непреклонен:

— Со всеми в свое время потолкуем, не изволь беспокоиться. А вот за тебя сейчас разговор. Это что ж получается? Захламляешь места общего пользования, и, случись пожар какой, пути к эвакуации будут отрезаны. Так?

— Я…

— Вот. Это уже протокол, а то и штраф. А вот еще моментик: была ли кража? Выставив личную банку в общий коридор, ты тем самым сигнал даешь, что не нужна она тебе.

— Как же не нужна-то?

— Так. На помойку выносишь мусор? Выносишь. И он уже не твой и вывозится согласно графику на надлежащее место. И если вдруг кому надо, то любой гражданин может забрать его для своих нужд.

— Так то помойка!

— А помойка, по-твоему, что?

Остапчук поднял палец и глаза горе, изображая, что цитирует по памяти:

— Помойка есть место общего пользования. И коридор — то же. Так что?

— Что?

— Не крал никто твои соленья, а забрал, как ненужно выкинутое, — решительно заявил сержант, — а коли банки твои нужны тебе по-прежнему, так и держи на предоставленной тебе площади… Все доступно?

— Так точно…

— Свободна.

И заявительница отправлялась домой в полной уверенности, что еще легко отделалась, без протокола.

— Жестко, — отсмеявшись, заметил Акимов.

— А, ничего, — отмахнулся Остапчук, отдуваясь и прихлебывая черный, как ночь, чай, — что ж это, в самом деле? Ишь, устроила кулачество с закромами! Это что же, она намекает, что наступит время, когда нечего жрать станет в Стране Советов?

— Ты антисоветчину-то бабкам не шей, а то с перепугу и помереть недолго.

Саныч пообещал, что не будет.

Он, хитрый жучара, постоянно ныл за радикулит, старость, темноту с отсутствием образования, а вон как соображает — быстро, правильно. И, если речь о чем-то по-настоящему серьезном, работает он на совесть. Нюх и цепкость у него поистине собачьи.

…Как-то вечером, увлекшись оценкой именинной настойки Санычевой тещи, оба, плюнув на все, заночевали в отделении и были разбужены невообразимым гвалтом. Кто-то колотил в дверь и завывал вздорным голоском: «Убили-и-и-и-и! Украли-и-и-и!»

— Ну вот, — проворчал Остапчук, — хорошо б не первое.

— Второе тоже ни к чему, — согласился помятый Акимов. — Я открою.

На пороге оказалась мелкая и встрепанная Анька Останина — известная оторва лет двадцати, завязавшая пьяница, трудившаяся с недавних пор в столовой ремесленного училища раздатчицей, буфетчицей, уборщицей и почти всем. Хлопая рукавами, как ворона крыльями, вопила, выкатив глаза:

— Спите, товарищи? Разлагаетесь? А тут добро народное грабют на корню, все, все ж вынесли!

— Выключись, сирена, — прикрикнул Саныч, — толком говори, что случилось.

Акимов же, у которого все-таки с непривычки и после скудной закуски голова побаливала, поддержал:

— И что за манера — шуметь в общественном месте? Хулиганство.

Однако Останина продолжала голосить, да еще к слезам прибавилась злая истерика:

— Ах ну как же, понимаем! Наше дело — в тряпочку молчать, а ваше дело — почивать. Только и слышишь: почему недоклала, калориев не хватает, граммажа, а ни охраны, ни замков приличных нету, и как хочешь! Все на честность людскую полагаетесь, а где вы тут честных видели?

— В зеркале, каждый день, — огрызнулся Остапчук. — Садись и докладывай по порядку, а то мигом в вытрезвитель.

— Права не имеете, трезвая я! — вызывающе заявила она, плюхнулась на скрипучий стул, закинула ноги, одну на другую (отменные, к тому же в чулках, это зимой-то!).

Саныч покосился на это безобразие, дернул бровями, рыкнул:

— Раз трезвая, так и веди себя как следует.

— Прошу вас, — пригласил Акимов.

Чуть притихшая от непривычного обращения, Останина принялась излагать дело:

— С утра прихожу в столовку, а тут — батюшки мои! Дверь нараспашку, бутылки с ситро разбитые, раздавленные пироги, шоколад валяется… «Серебряный ярлык», между прочим! Конфеты побросали, подавили, плавают в лужах, сахарин распатронили…

Остапчук приостановил:

— Притормози, тпру-у-у. Что за дверь нараспашку?

— Ну я и говорю, Иван Саныч, для приема товара, со двора.

— Кто запирал ее вечером?

— Тетя Тамара, она позже уходила.

Царица Тамара, заведующая столовой, по не вполне понятным причинам покровительствовала этой мелкой заразе. Анька ее уважала, побаивалась и называла тетей, хотя в родстве они не состояли.

— Замок она сама закрывала? С вечера все тихо было? Подозреваешь кого? — Остапчук, справедливо полагая, что пока от болящего Акимова чудес ждать не приходится, беспрестанно задавал краткие вопросы с таким скучающим видом, как будто у него зубы ныли и все ему до смерти надоело, и все, что ему сейчас действительно охота, — холодного пивка и лучше с лещиным хвостом.

Останина, которая по сотому разу повторяла одно и то же, отвечая на, казалось бы, повторяющиеся вопросы, заметно успокоилась и уже начала повякивать в том смысле, что сколько можно талдычить, а потом еще и принялась оправлять пострадавший от беготни туалет — белый халат и щегольский платок, навязанный на шею.

— Что ж на свадьбу-то не пригласила, Ань? — спросил Иван Саныч, бросив на нее взгляд. — Зажала? А ведь не чужие, чай, люди.

Та удивленно захлопала начерненными ресницами (как это она умудрилась реветь, как корова, а краска осталась?):

— Чего это?

— Как чего? Зажала, говорю, бракосочетание, — повторил Остапчук, не отрываясь от чистописания.

— Ничего я… что это вы, Иван Саныч, шутки все шутите?

Остапчук по-свойски щелкнул по колечку у нее на правой руке:

— Или просто для охальников носишь?

Анька покраснела, а может, и нет — лицо у нее, в общем миловидное, было чрезмерно румяным, как из бани, — ответила кратко:

— Да.

Акимов, отлучившись, растерся снегом, приободрился, а когда вернулся, выяснилось, что Остапчук уже собирается.

— Иван Саныч, погоди, я с тобой.

— Много чести, — ответил тот без обиняков, — справлюсь, сиди уж.

Как и обещал, справился.

Глава 16

Спустя часа два снова послышались в коридоре шаги, теперь уже трех пар ног. Слышались сдавленный ропот и начальственный посыл Остапчука: «Марш, марш, выступать в суде будете». Шаги проследовали вдоль по коридору, лязгнула дверь «клетки». Вскоре в кабинет вошел Саныч, по-прежнему сонный, но в целом довольный.

— Детский сад, — пробормотал он.

— Ты кого там словил?

— Да этих дурачков, Аньку и хахаля ее.

И поведал о своем очередном оперативном успехе. Вскрытая столовая в самом деле имела вид нездоровый и встрепанный: разбитые бутылки с фруктовыми водами и ситро, безжалостно раздавленные плитки «Серебряного ярлыка», испорченные пироги, конфеты и прочее, от чего у Саныча, по его выражению, «ажно к горлу подкатило».

— Ну и как вскрыто? — спросил Акимов.

— А никак, — ответил Остапчук, выгружая из кармана бумажный кулек, — вот замочек-то.

Сергей осторожно, чтобы не наляпать пальцами, развернул. В самом деле,