— Но ведь мы же любим друг друга, мама. Он сам говорил вам о своей любви… или, как он выразился, о своем «чувстве»…

Тереза встала и быстрыми шагами направилась в гостиную. Мари пошла за ней, продолжая твердить свое:

— А сколько раз он повторял мне, что я одна для него существую, что я единственная женщина… Отчего вы улыбаетесь?

Тереза сжала губы: «Я не скажу ей об этой Гарсен», — повторила она про себя. Мари она ответила, что вовсе не улыбается, что, напротив, это — болезненная гримаса, неожиданно разыгравшаяся невралгия лица… Она сейчас ляжет, попробует уснуть. Позаботиться об обеде придется Мари, пусть она не забудет о шампанском. Надо заказать мороженое. Вероятно, она знает вкусы Жоржа?

— Это тебя развлечет, моя дорогая.

Лежа в постели, Тереза слышала стук передвигаемой посуды. День был сумрачный: мебель выглядела тускло. Обычная жизнь, с ее автомобилями, грузовиками, скрипом тормозов, шла своим чередом. Пронзительные крики, доносившиеся со школьного двора, свидетельствовали о том, что человечество не перестает воспроизводиться. Звучал рожок плетельщика соломенных стульев. «Не надо, чтобы Мари питала слишком большие надежды… но и разрушать ее счастья я также не должна. Быть может, я хочу разрушить ее счастье? Это было бы хуже того, что я когда-то сделала. Тогда у меня были смягчающие вину обстоятельства. Будучи заживо погребенной, я лишь приподняла камень, под которым задыхалась. Но теперь — на что же такое во мне я постоянно наталкиваюсь? А между тем какие у меня всегда добрые намерения! (И она беззвучно рассмеялась.) Мои признания в тот вечер, когда я хотела заставить Мари уехать обратно к отцу… Я превзошла себя самое, я наслаждалась этой победой над собой, хотя страдания мои были вполне реальны… Но особенно сильную радость испытала я вчера, когда решила отказаться от своего имущества. Я парила на высоте тысячи метров над своим подлинным «я». И всегда так: я подымаюсь все выше, выше, выше… и вдруг соскальзываю и вновь нахожу себя — себя, враждебную и бездушную, себя, подлинную, ту, кем я являюсь, когда не делаю над собой никаких усилий, — вот с чем я сталкиваюсь, когда сталкиваюсь сама с собой».

Она поправила подушку: «Нет, нет… я не так ужасна. Я требую от других, чтобы они смотрели на все открытыми глазами. В Мари меня раздражает то, что она так поддается иллюзиям. Я всегда страдала манией срывать с глаз повязки и не успокаивалась до тех пор, пока у всех вокруг меня не открывались глаза. Надо, чтобы другие приходили в такое же отчаяние, как и я. Мне непонятно, как можно не быть в отчаянии. Разве из чувства злобы хочется мне крикнуть Мари: ведь ты же видишь, что он тебя не любит, что он никогда тебя не полюбит, по крайней мере той любовью, какой любишь его ты? Я хотела бы, чтобы она поняла, какое расстояние отделяет будущую аржелузскую кумушку от столь пытливого, столь неудовлетворенного юноши. Какая смелость претендовать на подчинение себе человека и всей его судьбы! Я скажу ей об этом. Я скажу ей, что даже в том случае, если она когда-нибудь выйдет за него замуж, жизнь этого человека сложится таким образом, что доступ в эту жизнь для нее будет закрыт; если только в конце концов она его не сломит, — тогда он упадет к ее ногам, но мертвый… Нет, — вполголоса добавила она, — этого я ей не скажу».

День был на исходе. Перекликались автомобили на перекрестках улиц. Тереза слышала, как на бульваре Сен-Жермен звенят трамваи; по временам, когда все затихало, чирикала какая-то птичка, затем смолкала. Тереза останется здесь, почти не будет шевелиться, будто малейшее ее движение может причинить боль Мари. Стараться молчать, не говорить ничего, кроме самых обычных слов. Когда Мари вернулась и постучала в дверь ее комнаты, Тереза крикнула, что чувствует себя лучше, что выйдет к обеду, но до того времени хочет отдохнуть.

Вскоре после шести часов она услышала звонок в передней, затем мужской голос, прерываемый нервным смехом Мари. Временами Жорж и Мари говорили вместе, и тогда они неожиданно понижали голос: «Очевидно, они сейчас говорят обо мне…» — думала Тереза. Наступала тишина, и могло показаться, что в гостиной никого нет. О! Между ними уже существует определенное соглашение: сердца разъединенные вызывают в телах жалость, тела переходят через пропасть, разъединяющую эти сердца; тела соединяются над этой пропастью, чтобы замаскировать, чтобы скрыть ее. Вероятно, он положил голову на плечо Мари, и все проблемы получили свое разрешение, и все возникшие вопросы могли с успехом быть отложены.

Они умышленно передвинули кресло, громко произнесли несколько незначительных фраз, кашлянули. Из кухни доносились запахи приготовляемых кушаний. Тереза зажгла свет и, встав с кровати, намазала лицо кремом. Этот юноша видел ее только в шляпе. Тереза умела причесываться так, чтобы волосы закрывали часть лба. Пока нагревались щипцы для завивки, она надела платье из черного марокена с голубой косынкой, прикрывающей шею. Она не хотела, чтобы он увидел ее подлинное лицо, не хотела, чтобы он ее разгадал. Внешность ее будет такой же лживой, как и ее слова. Она будет говорить как можно меньше, она постарается стушеваться. Возможно, что это будет нелегко: есть люди, с которыми говоришь независимо оттого, хочешь ли ты или нет. Сегодня утром их разговор мог длиться бесконечно. Но сегодня вечером с ними будет Мари. Впрочем, тотчас же по окончании обеда дети покинут Терезу. Поезд идет в десять. Посредничество ее будет кончено. Все это крайне занимало ее последние два дня: эта исповедь перед дочерью, предложение пожертвовать своим состоянием, переговоры с юношей. Она красиво сыграла свою роль, она любовалась своими жестами. Сегодня вечером она вернется к действительности, погрузится в привычную для себя пустоту.

Войдя в гостиную, Тереза сразу поняла, что своим появлением она помешала разговору, который, видимо, шел о ней. Ей пришлось первой нарушить наступившее молчание. За столом выручили воспоминания, связанные с Аржелузом и Сен-Клером. Тереза называла имена людей, сыновей которых знал Жорж Фило. Все время они говорили о двух разных поколениях: «Да, верно, у нее может быть сын вашего возраста… Нет, Дегилем, о котором я говорю, является, очевидно, дядей того, которого знаете вы…»

— Самое грустное в Аржелузе, — сказал Жорж, — то, что деревья там живут не дольше, чем люди: поколения сосен исчезают так же быстро, как и поколения людей. Пейзаж беспрестанно меняется. Вы не узнали бы Аржелуза времен вашего детства. Самые старые деревья в округе вырублены. Там, где недавно был сплошной лес, теперь совершенно открытая равнина.

— В мое время, — сказала Тереза, — владельцы гордились своими соснами и скорее оставляли их гнить на корню, чем соглашались их рубить… Ноя никогда не вернусь туда, — добавила она.

Мари и Жорж молча смотрели, как она пьет.

— Если бы я туда вернулась, — снова начала Тереза, — я, конечно, узнала бы песок, грубый коричневый песчаник, быстрые ледяные ручьи, запах смолы и болота, топот овечьих стад в ответ на крики пастуха.

— Можно подумать, что вы любили Аржелуз.

— Любила? Нет, но я там столько выстрадала, что одно другого стоит.