обсуждению итогов совещания по вопросам литературы в ЦК ВКП(б) 9 сентября 1940 года, Фадеев, пересказывая сталинские соображения, отметил:

Товарищ Сталин остановился на том, что отдельных писателей замалчивают. Несколько раз он остановился на Ванде Василевской. Он говорил, что она пишет правдивые книги, хорошо отражает быт, что она человек талантливый, талантливее многих, а о ней пишут недостаточно[210].

Так Василевская была включена в список кандидатов на Сталинскую премию. Но, забегая вперед, награду романистка в 1941 году так и не получит. 6 ноября 1940 года Фадеев прислал Толстому роман «Пламя на болотах» с предисловием Е. Ф. Усиевич и написал в сопроводительном письме:

Это предисловие даст тебе совершенно достаточный материал для характеристики этой книги на докладе. Предисловие это правильное. В нем не отмечены, однако, некоторые недостатки книги. <…> некоторые типические художественные недостатки книги: растянутость, отсутствие экономии в диалогах, излишне подробные описания природы, быта, дум и чувствований[211].

11 ноября 1940 года [212] на втором заседании Комитета, проходившем в Нижнем фойе МХАТа им. М. Горького, секцией литературы (докладывал А. Толстой) был оглашен первый расширенный вариант списка[213] представленных на Сталинскую премию произведений[214] (они были выдвинуты тайным голосованием президиума московского отделения Союза советских писателей и отделениями республиканских Союзов).

Прозаические: «Севастопольская страда» (опубл. в 1939–1940) С. Н. Сергеева-Ценского; «Пламя на болотах» (пер. с польск. Е. Гонзаго; опубл. в 1940) В. Л. Василевской; «Тихий Дон» (четвертая книга романа; опубл. в 1937–1940) М. А. Шолохова; «Украина» (на укр. яз.; опубл. в 1940) И. Л. Ле (наст. имя — И. Л. Мойся); «Манифест молодого человека» (на азерб. яз.; опубл. в 1940) Мир Джалал Пашаева.

Поэтические: «Детство вождя»[215] (имеется в виду поэма «Сталин. Детство и отрочество»; пер. с груз. Н. Тихонова; опубл. в отрывках: Костер. 1940. № 11–12) Г. Н. Леонидзе; «Маяковский начинается» (опубл. в 1940) Н. Н. Асеева; «Стихи» (опубл. в 1940; сами тексты были написаны в 1939) С. П. Щипачева; «Сбор винограда» (на укр. яз.; опубл. в 1940) М. Ф. Рыльского; «Жаворонки» (на укр. яз.; опубл. в 1940) А. С. Малышко.

Драматургические: «Ханлар» (на азерб. яз.; опубл. в 1939) С. Вургуна; «В степях Украины»[216] (опубл. в 1941) А. Е. Корнейчука.

Критические: «Джамбул Джабаев»[217] М. И. Фетисова.

Таков был изначальный список текстов, предложенных к рассмотрению в Комитете по Сталинским премиям, однако секция, рассмотрев эти и некоторые другие рекомендованные произведения, пришла к решению о том, что на соискание могут быть выдвинуты только некоторые из них. А именно: «Детство вождя» Леонидзе, «Маяковский начинается» Асеева, книга стихов Щипачева, «Сбор винограда» Рыльского, «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского, «Пламя на болотах» Василевской и «Тихий Дон» Шолохова[218]. Алексей Толстой обратил внимание Комитета на то, что секция так и не смогла решить, «какой из трех романов <…> рекомендовать категорически <…>. Один из них, — продолжал Толстой, — лучше по качеству письма, по творческому запалу, но обладает серьезными недочетами. Другой, может быть, уступает по качеству письма, по пластичности, но по теме очень грандиозен»[219]. Столь путаные характеристики текстов мотивировались, по всей видимости, новизной формата и слабой регламентированностью хода дискуссии. Оставшуюся часть заседания Толстой читал не сохранившиеся в материалах фонда рецензии о творчестве С. Щипачева[220], Г. Леонидзе. Отзыв В. Виленкина на роман С. Сергеева-Ценского в фонде сохранился[221]. Немирович-Данченко поручил представителям литературной секции размножить на гектографе и раздать членам Комитета выбранные автором фрагменты поэмы «Детство вождя» в переводе Тихонова, а также рецензии на тексты Леонидзе, Щипачева и Сергеева-Ценского[222]. «Манифест молодого человека» Мир Джалал Пашаева был охарактеризован как «довольно наивное произведение одаренного человека, которому еще нужно много работать»[223]. «Джамбул Джабаев» М. Фетисова также был отклонен секцией по причине того, что этот критический труд «страдает большими недостатками <…>, он, может быть, заслуживает внимания, но не заслуживает быть выставленным на премию»[224]. Некоторая растерянность, ощущавшаяся в первых робких решениях Комитета, наряду с известной кропотливостью, станут определяющими чертами в характере дискуссий вокруг номинированных текстов.

На этом же заседании Комитета встал весьма серьезный вопрос о том, какие работы должны обсуждаться по отделу литературной критики: подпадает ли под его компетенцию оценка теоретических или теоретически-философских трудов или этим должна заниматься историко-филологическая секция, подчиняющаяся Академии наук. А. Толстой высказал свойственную для него мысль о том, что «критика есть и теория искусства, и философия искусства»[225]. Однако она не нашла поддержки у членов Комитета: Гурвич, например, обратил внимание на близость такого рода работ именно к исследованиям историко-филологического толка, солидарен с ним был и Гольденвейзер, сказавший о недопустимости отождествления и подведения научной работы под критику[226]. О принципиальной значимости этого вопроса говорит и реплика М. Храпченко:

От вопросов искусствознания уйти нельзя, эти вопросы придется поставить перед правительством. Отнести вопросы по искусствознанию к области науки никак нельзя. Это не научное исследование, это не научный труд в том смысле, как это понимают физики, математики. С. М. Михоэлс подсказал остроумный пример: что если бы рассматривали здесь книгу Станиславского, то вряд ли она была оценена как научное произведение.

Надо поставить перед правительством вопрос о расширении отдела критики. В этом вопросе без постановки его перед правительством нам не обойтись[227].

Позднее члены Комитета придут к выводу о необходимости расширения компетенции литературной секции: к ведению раздела критики будет отнесено рассмотрение работ музыковедов, театроведов, балетоведов, а также теоретиков и историков изобразительного искусства. Острота этого вопроса определялась синхронным политико-идеологическим контекстом, так как именно в ноябре 1940 года дискуссии о статусе художественной критики достигли апогея[228]. До принятия судьбоносного постановления Оргбюро ЦК «О литературной критике и библиографии»[229] от 26 ноября 1940 годы оставались считаные дни. В скором времени будет ликвидирована секция критики в Союзе писателей, а ее члены будут распределены по другим секциям, с января 1941 года прекратится выпуск «обособленного от писателей» журнала «Литературный критик» (а к августу будет прекращено издание «Литературного обозрения» — двухнедельного приложения к ликвидированному журналу), а во всех «толстых» литературно-художественных журналах и даже центральных газетах («Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Красная звезда» и других) будут созданы постоянно действующие отделы критики и библиографии[230]. Торжество «административно-литературной критики», о которой А. Платонов писал еще осенью 1939 года[231], выразится в окончательном размежевании двух, казалось бы, смежных сфер культурного производства: куда важнее для критика станет навык учитывать «литературно-организационную конъюнктуру», чем умение понимать и толковать смысл написанного. 26 февраля 1943 года Ф. Гладков, описывая положение в литературной критике тех лет, зло запишет в дневнике: «До сих пор критики отравлены рапповским (шпионским, троцкистским) ядом: потравить, позлорадствовать, подпустить мелкую пощечину. Прямо гитлеровский бандитизм»[232].