В эпоху Империи в Риме большое распространение получили восточные культы и особой популярностью пользовались магические таланты многочисленных мудрецов с Востока, каковых в Грецию и Италию прибывало множество. С Востока в Рим пришли астрология, магия, пристрастие к сложным и малопонятным символам. Весьма расположен был к восточным культам брат Агриппины Калигула, почитавший египетские божества Исиду и Сераписа. Культ малоазийской богини Кибелы, считавшейся матерью богов, процветал при дворе императора Клавдия. Потому неудивительно, что представители самых верхов римского общества постоянно обращались как к своим традиционным прорицателям, так и к восточным магам из Сирии и Вавилона, чьи предсказания особо были в моде.

К предсказаниям многочисленных прорицателей греки и римляне относились самым серьезным образом. Многие трагедии они прямо объясняли пренебрежением к пророчествам. Как тут не вспомнить великого Гая Юлия Цезаря, пренебрегшего предсказанной ему бедой в мартовские иды и легкомысленно явившегося на гибельное для него заседание сената!

Агриппина давно уже знала страшное пророчество относительно своей судьбы. Она когда-то обратилась к халдейским мудрецам-прорицателям с вопросом о будущей судьбе Нерона. Ответ предсказателей судеб был воистину ужасен: Нерон будет царствовать, но умертвит свою мать. Такое известие, услышанное из уст мудрецов, прибывших в Рим из Вавилона, отнюдь не смутило Агриппину. Она воскликнула: «Пусть умерщвляет, лишь бы царствовал!»

Конечно, невозможно поручиться, что рассказ об этом предсказании не появился уже после смерти Агриппины. Источник Тацита, описавшего роковое пророчество, им самим обозначен весьма неопределенно: «передают». В то же время Тацит уверенно пишет, что Агриппина много лет ждала именно такого конца, не страшась его.[52]

Мы не можем с уверенностью утверждать, было ли само предсказание, верила ли действительно в него Агриппина. Из того, что нам известно, можно сделать вывод, что августа-мать после потрясения, вызванного гибелью Британника, вовсе не прекратила борьбу за власть. К явному неудовольствию Нерона и его окружения Агриппина стала энергичнейшим образом, в чем ей помогала врожденная страсть к стяжательству, по утверждению Тацита, добывать деньги, увеличивая свое и без того немалое состояние. Сын, пытавшийся успокоить ее гнев великими щедротами, к досаде своей не мог не заметить, что таковыми он только подпитывает материнскую вражду и финансирует, возможно, весьма опасные для себя планы. Зачем, спрашивается, Агриппина тайно совещается со своими друзьями, зачем так обходительно принимает трибунов и центурионов преторианских когорт? А у цезаря-то иной охраны кроме преторианцев в Риме нет… Немало должно было взволновать Нерона и его верных друзей-наставников особое расположение императрицы к представителям старой римской знати. Почет, каковым она вдруг стала их окружать, мог быть истолкован как стремление не просто найти в этой среде опору, но и возможного достаточно знатного претендента на звание принцепса, не менее родовитого, нежели сам Нерон.

Все эти действия Агриппины имели одну безнадежно слабую сторону: им не хватало покрова тайны, столь необходимой для успешной политической интриги. Должно признать, что была мать Нерона никудышной заговорщицей. Предыдущий ее успех в деле отравления Клавдия объясняется прежде всего тем, что старый принцепс был безнадежно далек от тайных да и явных коллизий придворной жизни и изрядно прискучил собственному окружению, легко согласившемуся предпочесть ему молодого пасынка. Трагедия Британника потрясла Агриппину, но реально ничему не научила. Нерон был вправе оценивать ее подчеркнутую обходительность с военными, поиски расположения у старой римской знати, традиционного источника оппозиции императорской власти, как действия, направленные против себя, против единственного законного принцепса. А это и прямая угроза благополучию Рима и его граждан, что так хорошо пояснил самому цезарю и римскому народу старый мудрый Сенека. Ответные действия Нерона выглядят решительными, своевременными и, главное, совершенно оправданными. Он распорядился лишить августу-мать охраны, положенной ей как супруге прежнего и матери нынешнего правителя, удалены были также недавно дополнительно к ней приставленные телохранители-германцы. Агриппину принуждают покинуть Палатинский дворец и поселиться в доме, где ранее жила Антония, бабка Агриппины. В доме этом Нерон, правда, навещал мать, но не иначе как в окружении целой толпы центурионов, чем прямо подчеркивал недоверие к ней. Сами встречи носили сугубо ритуальный характер: Нерон целовал мать и немедленно удалялся.

Дабы лишить Агриппину возможности заниматься, интригами, встречаясь с теми, кто мог бы ей в этом деле пригодиться, Нерон нанял специальных людей, ежедневно досаждавших опальной августе всякого рода тяжбами, когда она находилась в Риме. Стоило ей удалиться из столицы, они следовали за ней, осыпая императрицу и на отдыхе злыми насмешками и бранью. Гнусные наймиты ухитрялись измываться над злосчастной Агриппиной даже во время морских прогулок. По словам Светония, они не давали ей покоя, «преследуя ее на суше и на море».[53]

Явная немилость и бессилие Агриппины против взбунтовавшегося против нее Нерона резко оттолкнули от августы-матери всех былых приверженцев. «Среды дел человеческих нет ничего более шаткого и преходящего, чем обаяние не опирающегося на собственную силу могущества»[54] — это наблюдение Публия Корнелия Тацита верно во все времена и для всех народов.

Никто более не навещает Агриппину. Куда-то исчезли недавно столь преданные ей центурионы и трибуны преторианских когорт, сенаторы, потомки покрытых славой знатных римских родов вдруг забыли дорогу к ее дому, никто не рисковал выказывать ей какую-либо поддержку, утешать в несчастье. Лишь несколько женщин оставались верными старой дружбе, да и то среди них оказались не только те, кто любил опальную императрицу, но и те, кто пылал к ней ненавистью. Эти люди рассчитывали, разузнав что-либо порочащее Агриппину в глазах Нерона, немедленно донести эти сведения до него и тем самым заслужить награду.

Подлый донос не заставил себя ждать. Среди тех, кто остался в окружении императрицы, была некая Юния Силана. Женщина знатного рода Юниев, который подарил Риму и основателя республики Луция Юния Брута, и последнего ее защитника Марка Юния Брута, к нему погибающий Гай Юлий Цезарь обратился с последними словами: «И ты, дитя мое?»

Если один из великих Юниев избавлял Рим от тирании царя Тарквиния Гордого, а другой участвовал в убийстве того, кто уничтожил республиканский строй в Риме, то Юния Силана жаждала погубить уже и без того лишенную какой-либо власти императрицу, движимая исключительно личной злобой никак не политического происхождения.

Силана была красива и полагала, что красота эта должна доставлять наслаждение и ее обладательнице, и тем, кого она пожелает своей прелестью осчастливить. Она была знаменита своими многочисленными любовными связями и долгое время была подругой Агриппины, отнюдь не осуждавшей подобный образ жизни, но и отдававшей ему дань. Дружба эта переросла во вражду, как это часто бывает в подобных случаях, из-за мужчины. Юния возжелала выйти замуж за знатного молодого человека Секстия Африкана, но ее планы были расстроены Агриппиной. Добрая подруга неустанно внушала Секстию, что недостойно столь прекрасному молодому мужчине связывать свою жизнь со стареющей развратницей. Что удивительно в этой вообще-то заурядной, казалось бы, истории, так это то, что Агриппина расстраивала брак Юнии Силаны и Секстия Африкана вовсе не для того, чтобы самой воспользоваться молодым любовником подруги. По словам Тацита, Агриппина не желала, чтобы Секстий, став мужем уже немолодой и явно неспособной к деторождению женщины, а затем овдовев, что нетрудно было предположить, унаследовал после безвременно утраченной Юнии Силаны ее огромное богатство.