Вместо этого Мелисса порхнула ко мне с порога, вытянув руки: Тоби, милый, и замерла у кровати, боясь причинить мне боль, не решаясь прикоснуться, бледная, с круглыми от изумления глазами, словно только что узнала о случившемся, Твое бедное лицо, Тоби…

Я облегченно расхохотался.

– Иди ко мне, – позвал я, стараясь, чтобы язык не заплетался, – я не рассыплюсь.

Я обнял Мелиссу (ребра пронзила адская боль, но мне было всё равно), прижал к себе. Ее слезы обжигали мне шею, она рассмеялась, всхлипывая:

– Глупость какая, на самом деле я так рада…

– Тш-ш. – Я погладил ее по мягким волосам, по спине. Почувствовал исходивший от нее запах жимолости, ее нежную шею под моей ладонью и едва не задохнулся от любви к Мелиссе, от того, что она пришла и расплакалась вот так, а я утешаю ее, как сильный. – Не плачь, родная. Все в порядке. Все будет хорошо.

Мы лежали вместе, свежий весенний ветерок шевелил жалюзи, сквозь бесчисленные бутылки с водой сочились овалы дрожащего солнечного света, копчик ломило, но я не обращал на это внимания, а потом Мелисса ушла: пора было открывать магазин.

Так проходили почти все ее визиты, лучшие из них; мы молча лежали на узкой койке, не шевелясь, только грудь мерно поднималась и опускалась в ритм дыханию да моя рука скользила по Мелиссиным волосам. Впрочем, иногда бывало и по-другому. Порой одна лишь мысль о том, что ко мне кто-нибудь прикоснется, вызывала содрогание, Мелиссе я, разумеется, в этом не признавался (говорил, мол, все тело болит, причем, если честно, так оно и было), но видел, как ее задевает, что я отстраняюсь после краткого объятия, поцелуя: Ну что, как дела, удалось сегодня что-нибудь продать? Она, конечно, старалась не подавать виду, пододвигала кресло, рассказывала о забавных случаях на работе, об очередных личных драмах соседки (высокомерная зануда Меган управляла модным кафе органической кухни – блюда из сырой капусты, вот это все – и вечно недоумевала, почему ей попадаются одни мудаки; ужиться с ней сколь-нибудь долго могла разве что Мелисса) – донесения из внешнего мира, чтобы я знал, что он никуда не делся и ждет меня. Я был благодарен Мелиссе за все, что она для меня делает, старался слушать и смеяться в правильных местах, но надолго меня не хватало, внимание рассеивалось, от беспрестанной болтовни раскалывалась голова, к тому же – я корил себя за неблагодарность и раздражительность, но ничего не мог с собой поделать – эти ее истории казались мне ничтожными, мелочными, лишенными всякого смысла по сравнению с огромной темной массой, наполнявшей мое тело, мозг и воздух вокруг меня. В конце концов я отвлекался, разглядывал узоры из складок на одеяле, лихорадочно рылся в памяти, пытаясь отыскать новые картины той ночи, или попросту засыпал. Чуть погодя Мелисса осекалась, бормотала, что ей пора на работу или домой, наклонялась, нежно целовала меня в распухшие губы и тихонько уходила.

В отсутствие посетителей я ничего не делал. В палате был телевизор, но уследить за сюжетом я мог не дольше нескольких минут, да и от сколько-нибудь нормальной громкости раскалывалась голова. От чтения у меня тоже болела голова, как и от интернета в смартфоне. Раньше я бы маялся от такого безделья и спрашивал у каждого, кто оказался в пределах слышимости, когда можно будет уехать домой или хотя бы выйти на прогулку, чем-то заняться, чем угодно, теперь же мне хотелось просто лежать, смотреть на лениво ворочавшиеся лопасти вентилятора, на то, как медленно перемещаются по полу блики света, пробивающегося сквозь жалюзи, да время от времени елозить, если копчик уж слишком разноется; признаться, такая апатия меня пугала. Телефон вибрировал снова и снова: сообщения от друзей (“Привет, чувак, только что узнал, вот же жопа, надеюсь, ты скоро поправишься, а этих уродов до конца жизни упекут в тюрьму”), от мамы – спрашивает, не принести ли мне пазл, от Сюзанны (“Привет, как ты, надеюсь, все хорошо, дай знать, если что-то понадобится или если заскучаешь”), от Шона или Дека с вопросом, можно ли меня навестить, от Мелиссы (“Я тебя люблю”). Порой я прочитывал их лишь через несколько часов. Время утратило структуру, в этой сухой душной палате, заполненной призрачными электронными звуками и запахами разложения, оно растекалось лужей, раскатывалось шариками ртути. И лишь неумолимый цикл обезболивающих, то действовавших, то иссякавших, хоть как-то скреплял его нить. За считаные дни я выучил все признаки в мельчайших подробностях: над ухом постепенно нарастает зловещая пульсация, тает туман благодушия, удерживающий мир на терпимом расстоянии, и я с точностью до минуты мог угадать, когда мой инфузионный насос издаст самодовольный пронзительный писк – сигнал, что можно нажать на кнопку и получить дозу.

Сильнее всего меня мучила даже не боль, нет. Сильнее всего изводил страх. Тело по десять раз на дню вытворяло что-нибудь такое, чего по-хорошему не должно бы делать. В глазах двоилось и плыло, так что приходилось хорошенько поморгать, чтобы вернуть зрению резкость; попытавшись машинально левой рукой взять с тумбочки стакан, я наблюдал, как он выскальзывает из моих пальцев и катится по полу, расплескивая воду. Язык у меня по-прежнему заплетался, точно у деревенского идиота, хотя опухоль спала; направившись как-то в туалет, я заметил, что подволакиваю левую ногу по липкому зеленоватому полу – хромаю, как Квазимодо. И всякий раз меня охватывала паника: вдруг я никогда уже не буду нормально видеть, ходить, говорить? Что, если это начинаются судороги, о которых упоминал доктор? А если не сейчас, так потом, позже? Что, если я никогда не поправлюсь окончательно и не стану прежним?

Перед накатывавшим страхом я оказывался бессилен. Никогда бы не подумал, что так бывает: всепожирающий, ненасытный черный водоворот засасывал меня так безжалостно и мощно, что казалось, будто меня едят заживо, раскалывают кости, высасывают из них мозг. Вечность спустя (лежу в постели, сердце бьется, точно отбойный молоток, адреналин обжигает, как луч света из стробоскопа, последние нити, скрепляющие рассудок, трещат от натуги, того и гляди лопнут) что-нибудь происходило – заглядывала медсестра, и приходилось машинально отвечать на ее жизнерадостную болтовню, или я нечаянно забывался сном, – и водоворот ослаблял захват, я выплывал на поверхность, дрожа от слабости, точно чудом спасшееся животное. Но даже если страх отступал на время, он всегда маячил поблизости – темный, безобразный, когтистый, нависал надо мной, подкарауливал сзади, выжидая минуту, чтобы прыгнуть мне на спину и вонзить клыки.

Где-то через неделю ко мне пришли два детектива. Я смотрел телик с выключенным звуком – машинки в мультике утешали автомобильчик в розовой ковбойской шляпе, который плакал крупными слезами, – как вдруг в дверь постучали и в палату заглянул аккуратно подстриженный седой мужик.

– Тоби?

По его улыбке я сразу догадался, что это не доктор, улыбки врачей я уже изучил, спокойные, отстраненные, выверенные настолько, что сразу ясно, сколько минут остается до завершения разговора. Этот же улыбался с искренним дружелюбием.

– Детективы. Уделите нам несколько минут?

Я ойкнул от удивления – хотя, казалось бы, мог и догадаться, что рано или поздно ко мне обязательно явятся детективы, но на тот момент голова у меня была занята другими вещами.