Но это необычный мальчик. Долговязый, худой как щепка, с высоким костистым черепом и тонкими ногами, он обладал той особой силой воли, которая часто бывает присуща людям с редкими внешними данными. Легко ранимый, гордый, подверженный неистовым скрытым порывам, он наблюдал за трагическим угасанием отца с растущим чувством крушения надежд. Память об этом разбитом человеке, пластом лежавшем в доме, пока все рушилось, сохранится в нем навсегда и будет ясно возвращаться к нему во времена опасности. Физически Альфред был похож на мать, но поведением скорее напоминал отца. Как и Фридрих, он проявлял свою пламенную натуру, но, к счастью для него, в сменившейся эпохе это было приемлемо. Фридрих полагал, что правительство Пруссии было обязано поддержать его завод; то же самое и Альфред. В свои ученические годы в бизнесе отец служил управляющим у своей бабушки; сын делал то же самое у своей матери. И оба они отвечали на кризисы тем, что прятались. Примечательно, что, когда на фабрике дела шли плохо – и самых хитрых предпринимателей на «русских горках» Адама Смита начинало мутить, – Альфред убегал домой, запирал дверь, ложился и порой лежал неделями. Из инертности своего отца он вынес урок, что за дверью спальни – прекрасное убежище.

Да, Альфред был сыном своих родителей, но не их точной копией. Он был по-настоящему не похож на других – неугомонный, сообразительный, полный воображения, раздражительный, дальновидный и, несмотря на чудаковатость, в высшей степени практичный. Он подходит очень близко к заезженному персонажу викторианских времен, к безумному гению. Раз уж он не сошел с ума, то был, безусловно, хитер. Даже в молодом возрасте у него проявлялись странные особенности и фобии, которые потом приводили в восторг европейские столицы. Работая среди потоков пламени, он до ужаса боялся огня. Его интриговали запахи; он считал, что некоторые из них сулят удачу, а некоторые – зло. Лошадиный навоз, с точки зрения Альфреда, обладал особенно обогащающим запахом. Он полагал, что этот аромат вдохновляет, делает его созидательным. На свою беду, он был убежден в том, что его собственные запахи токсичны, и поэтому старался больше двигаться, убегая от них. Днем все было прекрасно. Но засыпать ночью было не так просто, и в результате – хроническая бессонница, которая подорвала бы здоровье у кого угодно. Альфреду же она помогла выжимать из суток максимальный эффект. Этот человек был таким сгустком невротических причуд, что они, казалось, подкрепляют одна другую. Например, по ночам он вел деловые записи. Испытывая навязчивое влечение к письму – до наших дней дошло более тридцати тысяч его писем и записок, – он приучил себя корябать в темноте, скрючившись и потея под пуховым одеялом. После того как рассвет выгонял его рабочих из постели, они находили у себя на скамьях каракули Круппа, содержавшие похвалу или насмешки. Его энергия вызывала у них удивление. Для нас же более удивительным представляется то, что он продолжал это делать на протяжении более пятидесяти лет и ни разу не попал в больницу.

Большие таланты Альфреда проявлялись медленнее; прогресс тормозился вялыми темпами индустриальной революции в Германии. Тем не менее, он был молодым человеком, явно подающим надежды. 26 ноября 1825 года его учитель в Эссене послал Фридриху отчет с приписанным красными чернилами комментарием: «Я должен во всех отношениях выразить восхищение, особенно его успехами в математике. Ему следует продолжать в том же духе, и я уверен, что мы будем им довольны». Альфред не смог продолжать. До того как пришла пора снова выставлять оценки, его исключили из школы. Домашние неприятности положили конец его официальному образованию; впоследствии, как он писал, «не было времени для чтения, занятия политикой и подобного рода вещей… Моим письменным столом стала наковальня». Он пошел на это сознательно. Проявляя исключительную скрупулезность, которой так явно не хватало отцу, он выучился мастерству кузнеца. Еще до того, как ему исполнится двадцать лет, он будет производить высококачественную сталь. Он учится «чувству» виртуоза, пониманию того, что «при выработке стали и ее закаливании необходим лишь тускло мерцающий огонь, что при таком огне она становится столь же твердой, как английская при намного более высокой температуре». Но этот опыт – только начало. Первичным секретом была высокая требовательность к себе и другим. Разработанный Альфредом вариант шеффилдского процесса состоял в том, чтобы варить металл в 6-фунтовых графитных горшках, а затем сливать их содержимое вместе. Один неверный шаг – и все: сталь превращалась в чугун. Будучи первым Круппом, который родился в Пруссии, он потребовал от своих литейщиков военной дисциплины, а поскольку его привычка по пустякам впадать в истерики была всем известна и неприятна, на этом воспитывался и он сам.

Итак, крупповская сталь явилась продуктом характера Альфреда. Его трудное испытание началось в вечер похорон, когда он покинул безмолвную фабрику и присоединился к своей скорбящей семье в коттедже, в котором, как он позднее вспоминал, «отец безуспешно приносил в жертву производству литой стали значительное состояние и, кроме того, весь свой запас жизненных сил и здоровья». Альфред запомнит свое детство как время «страданий и горя». Теперь же, с началом зрелости, ему приходится «днем, как отцу, заботиться о семье вдобавок к тяжелой работе на фабрике, а по вечерам учиться преодолевать возникающие на пути трудности». Он существует «на хлебе и картошке, хлебе и кофе и скудных порциях мяса». Главное его воспоминание о том периоде жизни – растущая опасность полного краха и собственные страдания, выносливость и тяжелый труд, чтобы предотвратить катастрофу; вспоминает он и сотни бессонных ночей, когда серым от усталости лежал «на чердаке в страхе и трепетном беспокойстве и с очень малыми надеждами на будущее». Почти все ему приходилось делать самому: «Сорок лет назад появление трещин в тигле означало банкротство… В те дни мы жили по принципу из руки в рот. Все просто обязано было получаться… Я сам работал в качестве клерка, составителя писем, кассира, кузнеца, оператора плавильных печей, дробильщика кокса, ночного надзирателя на продувочной печи и брался за многие другие работы».

За этими строками видна тень первобытного ужаса. «Надо было добиваться успеха во всем. Все просто обязано было получаться». Почему? При тех обстоятельствах не было бы никакого позора в случае неудачи. Его отец основательно все попортил. Если спасать нечего, то в этом нет вины мальчишки. Но не таким образом все было представлено Альфреду. Ни одна женщина не признается с радостью в том, что вышла замуж за болвана. В своей слепой преданности его мать отказывалась смотреть в глаза неловкой правде о своем муже. Тереза Крупп внесла эмоциональный вклад в репутацию Фридриха; она хотела ее защитить. Упрямая и по-прежнему невежественная, она, тем не менее, научилась писать письма, и не успел на могиле появиться надгробный памятник, как она объявила, что «бизнес не пострадает ни в коей мере, потому что мой муж принял меры предосторожности и научил моего старшего сына секретной формуле изготовления литой стали».

Таким образом, ответственность передавалась непосредственно Альфреду. Конечно, это было абсурдно. Однако этого не мог понять молодой парнишка. Он смотрел на своего отца сквозь призму материнской веры. Однажды, сказала она сыну, он был на заводе вместе с Фридрихом. Очевидно, там ему и была раскрыта тайна экзотического процесса. Он отчаянно рылся в памяти, отделяя одно от другого беспорядочные впечатления, запах рабочих скамеек, пытаясь вспомнить, что сказал ему знакомый хрипловатый голос. Бесполезно. Каким же он был дураком, что не обратил на это внимания. А теперь он попал в страшный переплет: он должен либо вновь открыть секрет и выполнить обещание матери, либо навлечь на себя проклятия.