— Будь осторожен там, снаружи.

— Буду.

— Я хотел попросить тебя кое о чем, — бормочет он неуверенно.

— Говори.

— Когда ты будешь снаружи…

— Да?

— Мне было бы приятно, если бы ты нашел время написать пару заметок в блокнот, который я дал тебе. А еще лучше, если б ты вел дневник.

— Хорошо.

— Ты увидишь интересные вещи. Иногда пугающие, но все же интересные. Наступающие времена опасны для науки, и мы должны сделать все, чтобы она пережила их. Поэтому любое наблюдение должно казаться тебе важным; я попросил бы тебя записывать все необычное, что ты увидишь или подумаешь, чтобы поделиться им с теми, кто прочтет это.

— Сделаю. Ладно. Мне пора.

Максим кивает. Потом испытующе смотрит мне в глаза.

— Ты взял радио?

— Я не люблю музыку. Она отвлекает меня. А снаружи нельзя позволять себе отвлекаться.

— Ты прекрасно знаешь, о каком радио я говорю. Возьми его.

— Хорошо.

Максим чешет голову. Плечи его лабораторного халата покрываются перхотью.

— Я заметил, что ты не положил в рюкзак Евангелие. И снял со свитера крест.

— Там, куда мы идем, Евангелие и крест могут оказаться не в почете.

— Но на свитере он все равно заметен. Видишь? Там, где был крест, черный цвет темнее. Он как будто оставил отпечаток. И Евангелие тоже еще в тебе.

— Может быть…

— И все же не знаю, достаточно ли этого. Говорят, что некоторые создания снаружи способны читать мысли.

— В таком случае, я постараюсь не думать.

— Это хорошо удается солдатам. Не знаю, способен ли на это ты.

— Посмотрим.

— Да. Посмотрим. Значит, прощай, Джон?

— «Прощай» — слишком драматично. Я предпочитаю по-итальянски: чао.

— Значит, чао, Джон.

— Чао, Максим.

Я надеваю рюкзак, выхожу из комнаты, бывшей моим домом все эти годы, и не оборачиваюсь. В ней для меня ничего нет. Там мой друг, это правда. Но дружба — это вещь, которую носишь в себе, в сердце. Как ностальгию и раскаяние. Если хочешь выжить в этом ужасном новом мире, необходимо заставлять себя думать, что это так. Что чувства — это огонек, горящий в сердце. Если будешь оборачиваться, если будешь искать в памяти людей и места, которые были тебе дороги, ты рискуешь превратиться в соляной столб, как жена Лота в Библии.

Я с трудом поднимаюсь по ведущей к выходу лестнице.

Рюкзак давит на спину. Лямки натирают плечи. При этом мой груз — ничто по сравнению с тем, что тащат солдаты Швейцарской Гвардии, помимо гигантских рюкзаков несущие на себе оружие и бронежилеты. На их головах каски американского типа и очки ночного видения. У меня есть такие же, они висят на крючке моего рюкзака. Я поправляю ремень своего «шмайссера», пытаясь надеть его, как остальные. Я представления не имею, как им пользоваться, но предполагаю, что рано или поздно кто-нибудь мне это объяснит.

Какой-то человек с разбегу толкает меня в спину, и я ударяюсь о стену.

Из-за рюкзака я теряю равновесие и грохаюсь на землю. Шлем падает с меня, откатывается к противоположной стене.

— Лыжню! — кричит Карл Бун, пробегая мимо меня с издевательским хохотом.

Это он толкнул меня. На нем столько оружия и вещей, что солдат занимает больше половины ширины коридора. При этом, проносясь к выходу, он гарцует, как породистый конь. То, что он может бежать со всей этой тяжестью, кажется мне невероятным.

Капитан Дюран останавливает его на лету.

— Стоять, солдат!

Бун встает по стойке «смирно», мгновенно перейдя от беспорядочного движения к абсолютной неподвижности.

— Так точно, капитан!

— Куда ты, по-твоему, идешь?

— Так точно, капитан, наружу!

— Перестань разыгрывать из себя клоуна, Бун.

— Я симулировал подобающий энтузиазм, синьор. При всем моем уважении, синьор, солдат Гвардии Ватикана не клоун, синьор. У клоунов смешная одежда и огромные носы из красной резины.

Капитан качает головой:

— Вольно. И больше не бегай. Учти, что, если ты сломаешь по дороге ногу, нам придется бросить тебя.

— Чтобы быть спасенным туземцами, синьор? Чтобы выучиться плясать «хулу»?[26]

— Вероятнее, чтобы пройти кулинарную практику. На вертеле. А теперь иди.

Бун отдает честь и продолжает двигаться к выходу.

Дюран протягивает мне руку, чтобы помочь подняться.

— Все в порядке, святой отец? Вы не ушиблись?

Я выпрямляюсь и отряхиваю куртку.

— Ни царапины. Кроме моего достоинства, ничто не ранено.

— Эти раны самые тяжелые. Вы поели что-нибудь?

— Я был не очень голоден.

«Особенно теперь, когда почувствовал твой запах», — хочу прибавить я. От одежды Дюрана исходит тошнотворное зловоние. Точно такое же, какое я почувствовал, когда мимо проходил Бун.

— Съешьте что-нибудь, отец Дэниэлс. Этой ночью нас ожидает небольшая прогулка. Потом вы привыкнете, но первые километры будут непростыми, учтите это. Как вы чувствуете себя с рюкзаком?

— Не так плохо, как ожидал.

— Хорошо. Конечно, если у вас будут проблемы, мы разделим ваш груз между солдатами.

— Думаю, я справлюсь.

В комнате я долго простоял в сомнениях перед раскрытым шкафом, прежде чем отказаться от мысли взять с собой подаренную кардиналом бутылку виски. Я отдал ее Максиму, который при виде ее потерял дар речи.

Тем лучше. Она бы разбилась, когда я упал. И в любом случае, это была чересчур хрупкая вещь для того, чтобы носить ее в опасном внешнем мире.

Я дотрагиваюсь до кармана куртки, и ощущение черного блокнота, подаренного Максимом, ободряет меня. По сути, бутылка была способом отблагодарить его за подарок.

— Все в порядке? — спрашивает Дюран. Остальные стоят за его спиной и уже готовы открыть огромную герметичную бронированную дверь, изолирующую убежище от отчаяния внешнего мира. — Противогаз работает?

— Я готов, — отвечаю я искаженным фильтрами голосом.

Хотя на самом деле я вовсе не уверен в этом.

— Не забывайте проверять дозиметр.

Я смотрю на устройство. Это не кустарная безделушка вроде тех, которые каждый из нас держит в комнате. Этот был сделан еще до Великой Скорби. Пластик, покрывающий контрольную панель, затерт до такой степени, что стал скорее матовым, чем прозрачным, но в любом случае, дозиметр — бесценное сокровище.