Стул под Элвудом задрожал под действием мощной силы. Кажется, заработал какой-то механизм; какой, Элвуд так и не понял, – в грохоте тонули и крики Черного Майка, и хлесткие звуки плети. Спустя время Элвуд стал подсчитывать удары: он рассудил, что по суровости, с какой накажут других, можно будет судить и о том, что ждет его самого. Если только тут не задействована система посложнее и длительность порки не зависит от того, кто ты: рецидивист, подстрекатель, свидетель. Никто не стал выслушивать версию Элвуда, что он попросту пытался разнять драку в туалете, но, может, ему все же смягчат наказание, ведь он просто вмешался, ничего больше. Он успел досчитать до двадцати девяти, и порка закончилась, после чего Черного Майка потащили в одну из машин.

Кори продолжал всхлипывать, и когда Спенсер вернулся за Лонни, то грубо велел ему закрыть пасть. Лонни досталось около шестидесяти ударов. Что ему говорили Спенсер с Эрлом, было не разобрать, но Лонни получил куда больше инструкций и предупреждений, чем его товарищ.

Потом увели Кори, и Элвуд заметил на столике Библию.

Кори влепили около семидесяти ударов – несколько раз Элвуд сбивался со счета – и это было совсем уже непонятно. Почему обидчиков наказали мягче, чем их жертву? Теперь уже Элвуд и сам не знал, чего ждать. Бессмыслица какая-то. Может, они сбились со счета? Может, насильники вообще действовали без какой бы то ни было системы и никто – ни жертвы, ни палачи – не знали, как все сложится?

Потом настал черед Элвуда. Камеры были расположены напротив друг друга и разделены коридором. В той из них, где происходила порка, на кровати лежали окровавленный матрас и подушка без наволочки, заляпанная множеством пятен, оставленных вгрызавшимися в нее ртами. Тут-то и находился тот самый огромный промышленный вентилятор, от которого исходил дикий рев, разносившийся по всему кампусу, вопреки всем мыслимым законам физики. Когда-то он висел в прачечной – летом эти старые приборы превращали ее в настоящий ад, но после очередной реформы, когда власти штата приняли новые законы касательно телесных наказаний, кому-то пришла гениальная идея перенести его сюда. На стенах остались следы крови, разметанные по комнате лопастями винта. С акустикой тут творилось что-то странное: крики никелевцев тонули в реве вентилятора, но рядом с ним все команды начальства были слышны отчетливо: Держись за перекладину и не вздумай отпускать. Только пикнешь – всыплю еще. Рот свой грязный закрой, ниггер.

Трехфутовую, с деревянной рукоятью плетку еще в доспенсеровские времена прозвали Черной Красавицей, – впрочем, в руках он теперь держал вовсе не оригинал. Время от времени Красавицу приходилось ремонтировать и даже менять. Прежде чем хлестнуть по ногам, плеть билась о потолок, предупреждая о новом ударе, от которого каждый раз поскрипывали пружины койки. Элвуд крепко держался за перекладину в изголовье и кусал подушку, но все равно потерял сознание еще до конца порки, так что, когда его потом спрашивали, сколько раз ему всыпали, он не знал, что ответить.

Глава седьмая

Гарриет так ни разу и не довелось по-божески попрощаться с дорогими людьми. Ее отец умер в тюрьме, куда попал после того, как белая дама обвинила его в том, что он не уступил ей дорогу на одном из тротуаров в центре города. «Бесцеремонный контакт», как это определил Джим Кроу. Обычное дело по тем временам. Отца поместили в камеру – дожидаться приговора судьи, а потом нашли повешенным. Версии полицейских никто не поверил. «Ниггеры и тюрьма, – многозначительно заметил дядя Гарриет. – Ниггеры и тюрьма». За пару дней до этого Гарриет по пути из школы на другой стороне улицы увидела папу – этого жизнерадостного великана, спешащего на вторую работу, – и помахала ему. Такой была их последняя встреча.

Мужа Гарриет, Монти, со всей силы приложили стулом по голове, пока он пытался помешать драке в закусочной мисс Симон. Цветные солдаты из лагеря «Гордон Джонстон» не поделили бильярдный стол с горсткой таллахасской молодежи, и завязалась драка. Итог – двое погибших. И один из них – ее Монти, вступившийся за местного посудомойщика, на которого накинулись трое белых громил. Спасенный парень и по сей день шлет Гарриет письма к Рождеству. Он перебрался в Орландо, стал таксистом, и у него уже трое детей.

А вот с дочерью, Эвелин, и зятем, Перси, Гарриет перед их отъездом попрощаться успела. Перси всегда был кочевником по натуре, но она и предвидеть не могла, что он и Эвелин за собой утащит. После возвращения с войны Перси стало тесно в этом городе. Он служил на Тихоокеанском фронте, в тылу, занимался поставками.

А вернулся озлобленным. Вот только не из-за того, что повидал за морями, – а от увиденного в родном городе. Армию он горячо любил и даже получил благодарность за письмо своему капитану, в котором Перси рассказал о несправедливом отношении к цветным солдатам. Быть может, его жизнь сложилась бы иначе, если бы только правительство США дало дорогу темнокожим с той же охотой, с какой оно привечало их в армии. Но одно дело – разрешить кому-нибудь убивать других ради тебя и совсем другое – позволить ему жить по соседству. Льготы для фронтовиков пришлись очень кстати для его белых однополчан, вот только военная форма давала своим обладателям неодинаковые преимущества. Что толку в беспроцентных ссудах, если белые тебя и на порог своего банка не пускают? Как-то раз Перси поехал в Милледжвилл – навестить одного из сослуживцев – и столкнулся с белым хулиганьем. По пути он остановился заправиться бензином в одном из таких маленьких городков. Шайки-что-любому-свернут-шейку. Чудом ноги оттуда унес – всякий знал, что белые парни линчуют черных в военной форме, но Перси и подумать не мог, что встретится с ними. Немыслимо. Стать жертвой горстки белых мальчишек, объятых завистью, потому что у них нет формы, и, самое главное, страшащихся мира, где ниггеру вообще позволено ее надевать.

Эвелин стала его женой. Они оба с малых лет знали, что так и будет. Появление Элвуда не поумерило пыла Перси: он так и продолжил глушить кукурузный виски и кутить по ночам в придорожных забегаловках, внося разбитную нотку в жизнь дома на Бревард-стрит. Силой характера Эвелин не отличалась никогда; когда Перси был рядом, она превращалась в его придаток, делалась чем-то вроде еще одной руки или ноги. Или ртом: именно ее Перси заставил сообщить Гарриет об их отъезде в Калифорнию за лучшей жизнью.

– Ну и кто вообще уезжает в Калифорнию посреди ночи? – спросила Гарриет.

– Мне надо встретиться с одним человеком и обсудить перспективы, – ответил Перси.

Гарриет предложила разбудить мальчика.

– Нет, пускай спит, – сказала Эвелин, и это было последнее, что Гарриет от них услышала.

Если ее дочери и были присущи хоть какие-то материнские чувства, она никогда их не выказывала. Ее лицо в минуты, когда маленький Элвуд впивался ей в грудь, ее безрадостный, невидящий взгляд, устремленный сквозь стены в пустоту, – воспоминания об этом пробирали Гарриет до костей.

Но самое страшное прощание состоялось в тот день, когда пристав явился за Элвудом. Они ведь уже столько прожили бок о бок. Она заверила внука, что адвокат продолжит за него хлопотать, уж она с мистером Маркони проследит за этим. Мистер Эндрюс был родом из Атланты и по примеру некоторых других «новых крестоносцев» из числа белой молодежи поехал на север учиться на юриста – и вернулся другим человеком. Гарриет никогда не отпускала его голодным. Он был неумерен и в похвалах в адрес ее пирогов, и в оптимизме, который питал в отношении перспектив Элвуда.

Уж мы из этой западни выберемся, пообещала Гарриет внуку, а еще заверила, что непременно приедет его навестить в первое же воскресенье. Но когда она появилась в Никеле, ей сказали, что Элвуд болен и не может с ней встретиться.

Гарриет спросила, что