в театрах встречают и ведут на хорошие места. Но мне с тех студенческих пор совсем неважно, где сидеть.

* * *

Обычно я не пользовалась тем, что я дочь Эскина. Стеснялась. Но когда в Доме актера выступал Вертинский, туда с моей помощью нагло прорывался весь наш курс. После концерта мы ехали в Сокольники к моей самой близкой подруге Ире Жаровцевой и у нее дома опять слушали Вертинского — записи на пластинках и рентгеновских снимках. А то, чего не было на «костях» и что не входило в концертные программы, пел нам Эдик Евгенов, прекрасно знавший творчество Вертинского. Причем пел он только при условии, что мы заплатим за него комсомольские взносы.

Прослушав все песни, мы могли начать сначала. Спать оставались у Иры. Рано утром вставала одна я, чтобы вовремя поспеть на лекцию. Из общежития на Трифоновке в институт приезжала Аля Аралбаева, которая обычно с нами не гуляла. И на лекции мы сидели вдвоем.

* * *

На одном из курсов нам ввели предмет «Актерское мастерство». Хотя театроведам он был не очень-то и нужен. Я никогда не хотела стать актрисой. Но в то время я влюбилась в актера МХАТа Михаила Болдумана, который играл в «Платоне Кречете». И я больше всех кричала, что надо ставить именно эту пьесу. Хотела сыграть Лиду. «Платона Кречета» приняли к постановке, но мне досталась роль матери героя.

Нужно было найти одежду, в которой я выглядела бы немолодой женщиной. Однокурсница Оля Пыжова принесла платье своей мамы, Ольги Ивановны, — синее в мелкий горошек. Когда я появилась на сцене, Ольга Ивановна, сидящая в зале, воскликнула: «Ой, она в моем платье!»

Мы самозабвенно спорили о спектаклях. Вася Журавлев из Подмосковья считал, что я, в отличие от него, росла в аристократических условиях, и возмущался любым моим мнением: «Откуда ты знаешь жизнь? К тебе что, молочница приходит и рассказывает?»

Мы, москвичи, тогда действительно жили несколько лучше наших иногородних однокурсников, у которых не было под боком родителей. Помню, как Толя Миляев, Володя Деревицкий и Олег Елисеев между лекциями шли в пустой буфет, брали кипяток и разводили в нем бульонные кубики.

* * *

С продуктами в то время было плохо. Однажды на масленицу я, как главный повар, взялась испечь блины (это мы могли себе позволить). Но тогда в Москве пропало из продажи молоко. И нужно было проявить изворотливость ума. Я купила мороженое, растопила его и испекла блины. Единственный раз в жизни мы ели блины на мороженом!

На наши посиделки мы часто приглашали педагогов — Павла Александровича Маркова, Константина Григорьевича Локса. Если Павел Александрович уезжал дня на три в Ленинград, мы шли встречать его на вокзал. К тому моменту у нас уже все стояло на столах, а он привозил ящичек копченой салаки.

Меня назначали кашеваром, и когда мы ходили в походы по Подмосковью. Мы шли, пели «Дорогой длинною, да ночкой лунною…», останавливались на привал, разжигали костры. С собой брали тушенку. Ребята, честно скажем, воровали с огородов капусту и картошку, а я варила из всего этого смешанные блюда, которые нам казались очень вкусными.

Ходили мы в одной и той же одежде — рукава подштопаем, бахрому подрежем — и нормально. При этом еще считали себя симпатичными.

Мы с Ирой Жаровцевой начиная с 3-го курса получали повышенную стипендию (имени то ли Качалова, то ли Станиславского). Обычная составляла 240 рублей, а повышенная — 500–600 рублей. По тем временам — деньги немалые. Мне не надо было отдавать стипендию семье. И, поскольку на курсе жизнь была коллективной, деньги шли в общий котел.

Но если нам с Ирой хотелось невероятной светской жизни, мы покупали самую дорогую колбасу из тех, что была нам доступна, — «Языковую», а также бакинское «Курабье», которое продавалось в Столешниковом переулке в магазине «Восточные сладости». И мы на какой-то миг ощущали себя настоящими графинями.

* * *

Папа никогда меня ни в чем не ограничивал. Педагог он был никакой, но, как я теперь понимаю, делал все очень разумно. Если моим подругам не разрешали что-то читать (а они все равно это читали, спрятав книгу под партой), то мне не запрещали ничего. Поэтому острого интереса к тому, что так волновало других, у меня не было. Из-за этого и мои познания в интимных вопросах оказались чрезвычайно слабыми.

На последних курсах я общалась с компанией людей гораздо старше меня. В нее входили художник, театральный критик, звукооператор… Однажды я услышала, как бабушка говорила папе: «Мне не нравится, что Маргуля — с такими взрослыми…» А папа — в ответ: «Пусть делает, что хочет, я ей абсолютно доверяю». Я и впрямь была идеальной дочкой: совершенно не взрослой и невероятно дисциплинированной. Со мной не возникало никаких проблем.

* * *

В ГИТИСе училось много иностранцев — болгары, румыны, албанцы, испанцы… Некоторые из них стали потом знамениты. Так, испанец Анхель Гутьеррес сыграл в многосерийном фильме «Салют, Мария!» с Адой Роговцевой.

Румыны и албанцы были потрясающе красивы, И, конечно, завязывалось много романов. Нередко трагических, потому что браки с иностранцами запрещались.

Однажды я вошла в ГИТИС, а там творится что-то невероятное: все бегают, смеются, обнимаются, целуются. Оказалось, в этот день разрешили браки между гражданами СССР и соцстран.

Но в дальнейшем интернациональных семей создавалось не так много. Видимо, пока запрещали, желание жениться и выйти замуж возникаю чаще.

С нами из иностранцев училась только девушка из Болгарии. Но наш курс тоже был интернациональным. Среди моих однокурсников — татарка из Ашхабада Фрида Таирова, эстонки Леа Руммо и Вирве Коппель, приехавшая из Башкирии Аля Аралбаева… Кто-то хорошо знал русский язык, кто-то хуже. Но на человеческих отношениях это никогда не сказывалось.

* * *

Наш курс не дал знаменитостей. Их дали другие. Когда мы учились на первом, Павел Александрович Марков выпускал очень сильный курс. Среди его студентов были Наталья Крымова, ставшая одним из ведущих театральных критиков, любимец факультета Юрий Рыбаков, в 60-е возглавлявший популярный журнал «Театр». Параллельно, на режиссерском, учились Игорь Таланкин, Слава Бровкин, Ваня Уфимцев, будущий знаменитый эстонский режиссер Вольдемар Пансо. На актерском — Марк Захаров, Володя Андреев, Люся Овчинникова…

Когда мне надо было выбирать тему диплома, я почему-то решила писать об ирландском драматурге Шоне О’Кейси. Основные его пьесы не были тогда переведены на русский. Моя подруга, оканчивавшая Институт иностранных языков, взялась мне помочь. И мы часами переводили пьесу «Красные розы