и пурпур утренних бутонов.

Сплелись их крылья и сплелись их руки,

Уста – не слиты; впрочем, час разлуки

Ещё не пробил, поцелуи длить

Не воспретил рассвет; определить

Кто мальчик сей – невелика заслуга

Узнать его черты.

Но кто его голубка, кто подруга?

Психея, ты!

К богам всех позже взятая на небо,

Дабы Олимп увидеть свысока,

Затмишь ты и дневную гордость Феба,

И Веспера – ночного светляка;

Ни храма у тебя, ни алтаря,

Впотьмах перед которым

Стенали б девы, дивный гимн творя

Тебе единым хором.

Ни флейт, ни лир, чтоб службе плавно течь,

Ни сладких дымов от кадила,

Ни рощи, где могла вести бы речь

Губами бледными сивилла.

Светлейшая! Пусть поздно дать обет,

Для верной лиры – пробил час утраты,

Благих древес на свете больше нет,

Огонь, и воздух, и вода – не святы;

В эпоху столь далекую сию

От одряхлевшей эллинской гордыни,

Твои крыла, столь яркие доныне,

Я вижу, и восторженно пою:

Позволь, я стану, дивный гимн творя,

И голосом, и хором,

Кимвалом, флейтой – чтобы службе течь,

Дымком, плывущим от кадила,

Священной рощей, где вела бы речь

Губами бледными сивилла.

Мне, как жрецу, воздвигнуть храм позволь

В глубинах духа, девственных доселе,

Пусть новых мыслей сладостная боль

Ветвится и звучит взамен свирели;

И пусть деревья далеко отсель

Разбрасывают тени вдоль отрогов,

Пусть ветер, водопад, и дрозд, и шмель

Баюкают дриад во мхах разлогов;

И, удалившись в тишину сию,

Шиповником алтарь я обовью,

Высоких дум стволы сомкну в союзе

С гирляндами бутонов и светил,

Которых Ум, владыка всех иллюзий,

Ещё нигде вовеки не взрастил;

Тебе уют и нежность обеспечу —

Как жаждешь ты, точь-в-точь:

И факел, и окно, Любви навстречу

Распахнутое в ночь![47]

Уста этого Амура не способны затронуть тайные струны в сердце поэта. Только в последующие десятилетия художники дерзнут взорвать спокойствие этих губ потоком таких страстных поцелуев, каких искусство не знало никогда прежде.

Дай мне тысячу поцелуев

Будем, Лесбия, жить, пока живы,

И любить, пока любит душа;

Старых сплетников ропот брюзгливый

Пусть не стоит для нас ни гроша.

Солнце сядет чредой неизменной

И вернется, как было, точь-в-точь;

Нас, лишь свет наш померкнет мгновенный,

Ждет одна непробудная ночь.

Дай лобзаний мне тысячу сразу

И к ним сотню и тысячу вновь,

Сто еще, и к другому заказу

Вновь настолько же губки готовь.

И как тысяч накопится много,

Счет собьем, чтоб забыть нам итог,

Чтоб завистник не вычислил строго

Всех лобзаний и сглазить не смог.

Хочешь, Лесбия, знать ты, наверно,

Сколько нужно лобзаний твоих,

Чтобы я не просил их безмерно

И, с излишком довольный, притих?

Как песок неисчетны крупицы,

Сплошь усеявшие Ливии край

По соседству Киренской границы,

Где на сильфий всегда урожай,

Меж святилищем в знойной пустыне,

Где Юпитер судьбу говорит,

И меж зданием, равным святыне,

Древний Батт под которым зарыт,

Или сколько в безмолвии ночи

Ярких звезд по дороге своей

Устремляют бессмертные очи

На любовные тайны людей,

Столько жаждет Катулл ненасытный

Обменять поцелуев с тобой,

Чтобы счесть их не мог любопытный

И смутить наговорами – злой.

Гай Валерий Катулл[48]

Описав своего рода круг, история воплощения желания в искусстве завершается возвращением к чистому и мгновенному жесту, изначальному выражению страсти, к тому моменту, когда два тела начинают сливаться под воздействием охватившего их чувства.

Если в течение столетий желание вызывалось, но почти никогда не удовлетворялось, находя выражение в бурных порывах и жестоком разочаровании, то в XIX в. художникам снова удалось переступить порог стыдливости и слить наконец уста любовников в жарком поцелуе.

Существуют символичные поцелуи, позволяющие очень эффективно исследовать воплощение желания в искусстве в период революционных перемен, пришедшийся на вторую половину XIX и XX вв.

В 1859 г. Италию охватило движение, в котором приняло участие целое поколение молодых людей, принадлежавших к различным социальным слоям и с разным уровнем образования. Все итальянцы примерно двадцатилетнего возраста стали участниками патриотического движения, которое всего за несколько месяцев привело к объединению полуострова. Каждый из участников внес свой вклад в общую борьбу. Среди них были те, кто сражался, те, кто составлял заговор и основывал сообщества карбонариев, те, кто сочинял вдохновенные стихи в поддержку своих товарищей, те, кто изображал на картинах поля сражений. Всё это делалось во имя Родины, высшей ценности, которая сплотила воедино народ и вызвала беспрецедентный культурный подъем.

В 1859 г. Франческо Айецу[49] было почти семьдесят лет, и он остро чувствовал свою ответственность мастера, стремясь передать свой опыт тем, кому предстояло создавать новую Италию и управлять ею в будущем. В Венеции, где Франческо родился и провел свою юность, он сформировался как художник под влиянием творчества великих мастеров, таких как Тициан и Канова. Он внимательно изучал картины Рафаэля и читал «Божественную комедию». После первых успехов и последовавшей затем работы в Милане Ф. Айец вновь открыл для себя авантюрные истории Средневековья: драматичную историю любви Ромео и Джульетты, превратности судьбы Пьетро Росси, узника Скалиджери в Вероне[50]. Из чувства ностальгии, побуждавшего интеллектуалов-романтиков глубоко погружаться в прошлое, воспринимавшееся ими как лучшее из всех возможных времен, когда люди могли полностью раскрыть свою индивидуальность, Ф. Айец стал страстным пропагандистом исторической живописи. Этот выбор принес ему всемирную известность и заслуженную славу исторического живописца.

Однако незадолго до того, как из порта Генуи отчалила миссия Тысячи[51], он почувствовал необходимость отразить в своих работах патриотический порыв таким образом, чтобы привлечь внимание даже тех, кто не готов был принять участие в открытой борьбе. Как бы удивительно это ни прозвучало, но эту задачу художнику удалось исполнить посредством поцелуя двух юных влюбленных (см. рис. 1, с. 16), которому предстояло стать