— А что им здесь нужно?

— Всё!

— Как это?

— Рейдеры…

Ветераны, дождавшись, когда «Лексус», взметая палые листья, скроется из виду, подбрели к режиссеру. Он молча пожал каждому руку с той подчеркнутой серьезностью, с какой взрослые обычно обмениваются рукопожатиями с незрелыми детьми.

— Дмитрий Антонович, вы нам поможете? — тихо спросил старичок, одетый в темно-синий пиджак с орденскими планками, но обутый при этом в шлепанцы. Он обнимал за талию бодрую старушку гимнастического телосложения.

— Конечно! Этот Ибрагимбыков у нас быстро в ящик сыграет! — весело ответил режиссер.

Старческая общественность, дребезжа, засмеялась, и громче всех хохотал орденоносец в тапках, особенно польщенный непонятным Андрею Львовичу смыслом шутки. Оставив своих ветхих друзей в хорошем настроении, Жарынин повел Кокотова в дом — и они очутились в холле, показавшемся после утренней улицы темным и мрачным. Направо уходил коридор, а впереди возвышалась, образуя трапецию, двускатная мраморная лестница. Вершиной трапеции служил небольшой полукруглый балкончик. На нем, наверное, во времена балов и детских праздников извивался капельмейстер, повелевая оркестриком. Теперь же там стояли кадочная пальма и пара кожаных кресел. В одном из них сидела молодая женщина и смотрела в полукруглое окно, полное грустной осенней синевы.

В глубине, под лестницей, обнаружилась обитая черным дерматином дверь, явно не предусмотренная архитектором, а возникшая позже — по хозяйственной необходимости. Имелась и золотая табличка:

Директор ДВК «Кренино»

А. П. Огуревич

Возле двери топтался растерянный лысый толстяк в полосатом двубортном костюме. Его румяное лицо с мускулистыми, как у саксофониста щеками выражало неполное отчаянье. Такое бывает, если человек уже обнаружил отсутствие бумажника в привычном кармане, но пока еще не потерял надежды, что просто переложил его в другое место. Увидав вошедших, он мученически улыбнулся и шагнул навстречу:

— Наконец-то, Дмитрий Антонович, наконец-то!

— Ну, здравствуй, здравствуй, старый жучила! Рад тебя видеть!

Они обнялись и трижды бесконтактно поцеловались, трогательно сблизив лысины. При этом толстяк успел доброй улыбкой и косвенным взглядом оповестить Кокотова, что «жучила» — это просто ласковое, даже дружеское преувеличение, никакого отношения к характеру его деятельности не имеющее.

— Аркадий Петрович, директор этого богоспасаемого заведения! — представил Жарынин незнакомца. — А это — Андрей Львович Кокотов, писатель прустовской школы.

— Ну уж… — смутился автор «Полыньи счастья».

— Ну как же, как же! — воскликнул Огуревич с таким видом, будто без книг Кокотова и в постель-то никогда не ложился. — Очень рад!

Рукопожатие у директора оказалось мягкое, теплое и словно бы засасывающее.

— Ибрагимбыков сейчас от вас вышел? — строго спросил Жарынин.

— От меня.

— Ну и что хотел этот башибузук?

— Требовал, чтобы мы забрали встречный иск. Мы же судимся…

— А вы?

— Выгнал его вон! — гордо ответил Аркадий Петрович.

— Неужели? — недоверчиво прищурился Жарынин. — Странный он какой-то… рейдер!

— Ах, боже мой, я ведь на том и попался. Сначала Руслан Отарович произвел на меня прекрасное впечатление. Я даже рекомендовал его Меделянскому.

— Гелию Захаровичу? Как он?

— Судится. Горькая старость, хотя и не без удовольствий…

— Вы бы рассказали поподробнее, что тут у вас происходит!

— Непременно… Обязательно. Очень надеюсь на вашу помощь! — молитвенно сложил руки директор. — Вы пока устраивайтесь, а потом ко мне, как обычно, на коньячок…

Кокотов, скучая, огляделся. Стена напротив лестницы вся почти состояла из высоких, от пола до потолка окон. Старинные переплеты казались сделанными из гипса — столько раз их красили и перекрашивали. Потолок был лепной, а увешанные хрустальными штучками бронзовые ветви люстры покрылись благородной зеленью. Откуда-то потянуло питательным воздухом — и в желудке Кокотова просительно заурчало. В этот миг он заметил, как женщина на капельдинерском балкончике поспешно встала из кресла, оперлась о низкие перила и внимательно прислушивается к разговору. Это была модно остриженная светловолосая дама, одетая в обтягивающие серые вельветовые джинсы и белую ветровку, явно дизайнерскую, похожую на черкеску с газырями. На ее плече висел небольшой крокодиловый портфель.

— Аркадий Петрович! — ласково позвала она сверху, придав своему красивому лицу капризно-просительное выражение. — Так я возьму Колю?

Огуревич встрепенулся, задрал голову и пригусарился.

— Конечно, Наталья Павловна, конечно! — подтвердил он, сладко улыбаясь.

— Доеду до сервиса и сразу его отпущу… — добавила она.

— Хорошо, хорошо…

Жарынин тоже глянул вверх, и его физиономия преобразилась тем изумительным образом, каким меняется лицо дегустатора, отхлебнувшего дежурного столового вина и вдруг обнаружившего в нем редчайший букет и небывалое послевкусие. Кокотов, надо сознаться, тоже поймал себя на глупейшем, совсем мальчишеском чувстве, которое, как это ни удивительно, живет в нас до глубокой мужской старости. Когда в детстве Светлана Егоровна брала его с собой в какие-нибудь скучнейшие гости, он хныкал, отнекивался, дулся, но лишь до тех пор, пока не обнаруживал там, в гостях, незнакомую хорошенькую девочку. И жизнь тут же становилась интересной, наполнялась таинственным, трепетным, пусть даже очень недолгим смыслом.

— Хорошо, хорошо. Конечно возьмите, Наталья Павловна! — повторил директор.

— Спасибо! — кивнула она, поправила на плече ремень портфельчика и еще раз внимательно посмотрела вниз.

Кокотов почувствовал, что глядит она именно на него — причем с явным удивлением. Это продолжалось мгновенье, затем Наталья Павловна еле заметно пожала плечами и стала медленно спускаться. Трое мужчин сопровождали ее нарядное тело проникающими взглядами.

— Кто это? — играя бровями, тихо спросил Жарынин.

— Лапузина. Снимает у нас номер. По семейным обстоятельствам, скандальная история, — торопливым шепотом объяснил Огуревич. — Идите, Дмитрий Антонович, оформляйтесь! А потом ко мне. На вас вся надежда!

— Помогу чем смогу, — кивнул режиссер с солидной сдержанностью влиятельного человека. — Вот и у Андрея Львовича связи в генеральной прокуратуре.

— Правда? — посветлел Огуревич.

— Правда! — с удивлением подтвердил писатель.

Тем временем Лапузина снизошла с лестницы, едва кивнув мужчинам, еще раз пристально глянула на Кокотова и направилась к выходу, оставляя за собой тонкий дорогой аромат, удивительно совпадавший с ее грациозной походкой.